Биография цветаева детство и общение с мамой. Биография цветаевой

Цветаева

Мари́на Ива́новна Цвета́ева (26 сентября (8 октября) 1892, Москва, Российская империя - 31 августа 1941, Елабуга, СССР) - русский поэт, прозаик, переводчик, одна из крупнейших русских поэтов XX века.

Биография

Детство и юность

Марина Цветаева родилась 26 сентября (8 октября) 1892 года в Москве, в день, когда православная церковь празднует память апостола Иоанна Богослова. Это совпадение нашло отражение в нескольких произведениях поэтессы. Например, в стихотворении 1916 года:

Её отец, Иван Владимирович, - профессор Московского университета, известный филолог и искусствовед; стал в дальнейшем директором Румянцевского музея и основателем Музея изящных искусств. Мать, Мария Мейн (по происхождению - из обрусевшей польско-немецкой семьи), была пианисткой, ученицей Николая Рубинштейна. Бабушка М. И. Цветаевой по материнской линии - полька Мария Лукинична Бернацкая.

Марина начала писать стихи ещё в шестилетнем возрасте, не только на русском, но и на французском и немецком языках. Огромное влияние на формирование её характера оказывала мать, которая мечтала видеть дочь музыкантом.

Детские годы Цветаевой прошли в Москве и в Тарусе. Из-за болезни матери подолгу жила в Италии, Швейцарии и Германии. Начальное образование получила в Москве, в частной женской гимназии М. Т. Брюхоненко; продолжила его в пансионах Лозанны (Швейцария) и Фрайбурга (Германия). В шестнадцать лет предприняла поездку в Париж, чтобы прослушать в Сорбонне краткий курс лекций о старофранцузской литературе .

После смерти матери от чахотки в 1906 году остались с сестрой Анастасией на попечении отца.

Начало творческой деятельности

В 1910 году Марина опубликовала (в типографии А. А. Левенсона) на свои собственные деньги первый сборник стихов - «Вечерний альбом». (Сборник посвящён памяти Марии Башкирцевой, что подчёркивает его «дневниковую» направленность). Её творчество привлекло к себе внимание знаменитых поэтов - Валерия Брюсова , Максимилиана Волошина и Николая Гумилёва . В этот же год Цветаева написала свою первую критическую статью «Волшебство в стихах Брюсова». За «Вечерним альбомом» двумя годами позже последовал второй сборник - «Волшебный фонарь».

Марина Цветаева

I. Детство - благословенное и омраченное трауром детство…

Сколько времени должно пройти, прежде чем вдовец сможет хотя бы подумать о том, чтобы жениться снова? После смерти жены, Варвары Дмитриевны, профессор Иван Владимирович Цветаев без конца задавался этим вопросом, обдумывал его нетерпеливо, но с присущей ему щепетильностью. Покойная супруга его была дочерью ультраконсервативного историка Дмитрия Иловайского, чьи ставшие общеизвестными, но «застывшими во времени» учебники внушали любовь к прошлому России все новым поколениям гимназистов в коротких штанишках. Иван Цветаев нежно любил жену, и она, отвечавшая мужу взаимностью, подарила ему счастье, сделав отцом двух прелестных ребятишек: Валерии, появившейся на свет в 1882 году, и Андрея, родившегося в 1890-м. Но туберкулез, которым страдала Варвара Дмитриевна, не позволил ей увидеть, как дети подрастут. Последние роды окончательно истощили организм, и, когда она угасла в 1892 году, уйдя в лучший мир всего лишь тридцатидвухлетней, Иван Цветаев был раздавлен двойным горем. Его терзали боль от невосполнимой потери и страх, что в одиночку не сможет поднять сам двух маленьких сирот (девяти лет и года с небольшим от роду), оставшихся без матери. Как он - ученый, книжный червь - сможет осуществлять многочисленные обязанности главы семьи, способен ли он взять на себя подобную ответственность? И действительно, Цветаев был слишком поглощен своими научными трудами, слишком отвлечен от обыденной жизни своими изысканиями, чтобы постоянно окунаться в повседневные дела. Непрерывное шествие по пути открытий и почестей делали Ивана Владимировича неспособным вкушать простые радости семейного очага.

Профессор Цветаев родился в 1847 году в семье скромного священника села Талицы Владимирской губернии. Три его брата, как и он сам, были одержимы общей страстью к просветительству и наделены одинаковыми амбициями. Блестяще окончив Владимирскую семинарию, молодой честолюбец продолжил обучение в Киеве, поднимаясь все выше и выше по ступеням познания, и в конце концов с блеском защитил на латыни диссертацию по древней истории. Затем, обеспечив себя дипломами, Иван Владимирович отправился путешествовать по Европе, где усердно посещал музеи, библиотеки, места археологических раскопок, и вернулся в Россию обогащенным новыми знаниями, которые позволили ему получить кафедру истории искусств в Московском университете и место сначала заведующего гравюрным отделом, затем хранителя отделения изящных искусств и, наконец, директора Московского публичного музеума и Румянцевского музея.

Теперь у новоявленного профессора появилась навязчивая идея - посвятить свою жизнь созданию Музея изящных искусств в Москве.

Но сначала музей надо было построить, иными словами - возвести здание. Сначала надо было собрать коллекцию. В трудах и хлопотах шли годы… И вот уже в величественном, единственном в своем роде строении собраны слепки с наиболее прекрасных творений гениальных античных скульпторов.

Марина Ивановна в 1933 году так писала в очерке «Отец и его музей»: «Мечта о музее началась… в те времена, когда мой отец, сын бедного сельского священника… откомандированный киевским университетом за границу, двадцатишестилетним филологом впервые вступил ногой на римский камень. Но я ошибаюсь: в эту секунду создалось решение к бытию такого музея, мечта о музее началась, конечно, до Рима - еще в разливанных садах Киева, а может быть, еще и в глухих Талицах, Шуйского уезда, где он за лучиной изучал латынь и греческий. „Вот бы глазами взглянуть!“ Позже же, узрев: „Вот бы другие (такие же, как он, босоногие и „лучинные“) могли глазами взглянуть!“

Мечта о русском музее скульптуры была, могу смело сказать, с отцом сорожденная».

И - в самом конце очерка, рассказывая о том, как музей был открыт, говорит о состоянии его увенчанного лаврами создателя, после вздоха «Вот и открыл Музей» сказавшего, «замыкая назад арку духовной преемственности, со всей силой творческой и старческой благодарности:

Думала ли красавица, меценатка, европейски известная умница, воспетая поэтами и прославленная художниками, княгиня Зинаида Волконская, что ее мечту о русском музее скульптуры суждено будет унаследовать сыну бедного сельского священника, который до двенадцати лет и сапогов-то не видал…»

Музей изящных искусств открылся 31 мая 1912 года. Уже не было в живых и второй жены - Марии Александровны, все четверо детей давно выросли. И не им, а музею - самому любимому детищу профессора Цветаева - была отдана почти вся его жизнь: Иван Владимирович скончался в конце августа 1913 года. Однако вернемся назад: сейчас мы присутствуем при самом начале воплощения в жизнь мечты. Чтобы осуществить задуманное, Ивану Владимировичу приходилось искать меценатов, «благотворителей», как называли их в доме, добиваться субсидий, выбирать место для здания, призванного хранить его сокровища, не раз возвращаться в Европу, чтобы заказать специалистам слепки и копии наилучшего качества и проследить за их изготовлением. Естественно, в таких условиях, при подобной загруженности, даже очень желая этого, Цветаев никак не мог заниматься физическим и духовным развитием, воспитанием и обучением маленьких Андрюши и Валерии. Детям нужна была вторая мать, чтобы растить их, холить, лелеять, баловать. Ему самому нужна была вторая жена, которая поддерживала бы его и помогала решать поставленные им перед собой благородные и трудные задачи. И очень скоро, не переставая оплакивать покойную Варвару, Иван Владимирович принялся искать ей заместительницу. В сорок четыре года он остановил выбор на молодой двадцатидвухлетней девушке, которую звали Марией Александровной Мейн.

Избранница была красивой, умной, прекрасно образованной и воспитанной, свободно говорила на нескольких иностранных языках, в том числе на французском, немецком и итальянском, страстно увлекалась литературой, хорошо знала достопримечательности Италии, но главной любовью ее жизни была музыка. Ученица пианиста-виртуоза Николая Рубинштейна, Мария Мейн божественно играла на фортепиано. Столько достоинств! Разве можно было найти невесту лучше для человека, желающего заново начать свою жизнь?

С первой же встречи с будущей женой Иван Владимирович обрел уверенность, что сделал правильный выбор. Единственное, что омрачало идиллию, - сердце Марии Александровны было отдано другому. И этот «другой» был женат. Она страдала от невозможности законно и полностью принадлежать тому, кого любила. Отец Марии был немцем по происхождению, мать - полькой, и от родителей девушка унаследовала слишком цельный характер, чтобы таить свои чувства от людей в то время, как ей хотелось бы гордиться ими. Бесспорно, пора было положить конец этой тайной и бесчестящей ее истории. А профессор Иван Цветаев выглядел таким несчастным с этой вечной памятью об ушедшей жене, с этими двумя малышами на руках, что из сочувствия к нему, да и руководствуясь доводами рассудка, Мария решилась принять его предложение.

И оказалось, что их союз куда менее тягостен, чем она себе представляла. 26 сентября 1892 года, едва ли через год после венчания, Мария Александровна подарила мужу дочь - Марину. Еще через два года настала очередь второй дочери - Анастасии. Совсем еще юная женщина удивительно разумно и справедливо распределяла заботу между своей плотью и кровью - двумя крошечными девочками - и двумя детьми от первого брака своего мужа, которые достались ей в приданое и которые смотрели на нее со смешанным выражением любопытства и ревности. И к тому же не было у профессора Цветаева в деле создания музея более верной, преданной и деятельной сотрудницы, чем вторая его жена.

Повзрослевшая Марина писала в очерке «Отец и его музей»: «Она вела всю его обширную иностранную переписку и часто заочным красноречием своим, какой-то особой грацией шутки или лести (с французом), строкой из поэта (с англичанином), каким-нибудь вопросом о детях и саде (с немцем) - той человеческой нотой в деловом письме, личной - в официальном, иногда же просто удачным словесным оборотом, сразу добивалась того, чего бы только с трудом и совсем иначе добился мой отец. Главной же тайной ее успеха были, конечно, не словесные обороты, которые есть только слуги, а тот сердечный дар, без которого словесный дар - ничто. И, говоря о ее помощи отцу, я, прежде всего, говорю о неослабности ее духовного участия, чуде женской причастности, вхождении во все и выхождении из всего - победителем. Помогать музею было, прежде всего, духовно помогать отцу: верить в него, а когда нужно, и за него… Это я, детский свидетель тех лет, должна сказать, ибо за меня не скажет (ибо так глубоко не знает) - никто».

Казалось бы, с самого начала совместная жизнь Цветаевых складывалась удачно. Но на самом деле появление на свет маленькой Марины повергло Марию Александровну в глубокое разочарование. Она ждала сына и хотела назвать его Александром. Девочка? Что ж, значит, придется принять крайние меры, чтобы можно было удовольствоваться тем, что есть! Надо поднапрячься, думала молодая мать, надо приложить как можно больше усилий, чтобы обогатить этот женский мозг всеми достоинствами, какие она мечтала увидеть в своем отпрыске, принадлежащем к сильному полу, - пусть ее девочка будет умной, как мальчик, мужественной, как мальчик, волевой, как мальчик…

И если бы только это разочарование! Было еще одно - и куда более горестное, куда сильнее омрачавшее ее настроение: Мария Александровна довольно быстро поняла, что материнские обязанности мешают ей сделать артистическую карьеру, в которой долгие годы она только и видела смысл своего существования. Колыбель преграждала ей путь к Музыке. Не подпускала к фортепиано. Глупое бульканье кастрюлек стояло между ею и творениями Шопена, Шуберта, Бетховена… Чтобы утешиться, она решила сама заниматься со своим потомством музыкой и начать формирование детей как музыкантов как можно раньше. Едва только дочери вошли в возраст, когда уже стали способны понимать, чего мама ждет от них, она передоверила гувернанткам заботу об обучении девочек элементарным понятиям о русском языке, арифметике, истории, географии, а за собой оставила лишь уроки сольфеджио и собственно фортепианной игры. И потом, в течение всей своей жизни, Марина с ужасом, смешанным с признательностью, будет вспоминать нескончаемые часы, которые она проводила за роялем. Набившие оскомину от повторения в тысячный раз гаммы, беспрестанные советы, как лучше ставить пальцы, как правильнее прикасаться к клавишам… Вся эта никчемная, как она думала, гимнастика для тела и души невыносимо утомляла и раздражала девочку. Несмотря на то что любой сложности вещи она легко читала с листа, Марина люто ненавидела ноты и писала впоследствии: «…с нотами сначала совсем не пошло». Долгое время она не видела в разместившихся на пяти строчках черных значках никакой логики - да и где было увидеть эту логику четырех-пятилетнему ребенку? Став взрослой, она вспоминала: «Ноты мне - мешали: мешали глядеть, верней не глядеть на клавиши, сбивали с напева, сбивали со знанья, сбивали с тайны, как с ног сбивают, так - сбивали с рук, мешали рукам знать самим, влезали третьим, тем „вечным третьим в любви“ из моей поэмы (которой по простоте - ее, или сложности - моей, никто не понял) - и я никогда так надежно не играла, как наизусть».

Она упрекала мать в том, что та заливала, затопляла ее музыкой, хоронила ее заживо под лавиной восхитительных звуков. Рояль был для девочки едва ли не живым существом - неким сверкающим чернотой персонажем, который то привлекал ее, то отталкивал и разочаровывал, рояль был для нее одновременно орудием пытки и наслаждения. Он чаровал Марину. Она почти переставала быть самой собой, когда склонялась над стройной шеренгой черных и белых клавиш, над этой «лестницей», над этой гладью, под которой бездонная глубь… Вспоминая о своей музыкальной каторге, Цветаева напишет спустя много лет: «Жара. Синева. Мушиная музыка и мука. Рояль у самого окна, точно безнадежно пытаясь в него всем своим слоновьим неповоротом - выйти, и в самое окно, уже наполовину в него войдя, как живой человек - жасмин. Пот льет, пальцы красные - играю всем телом, всей своей немалой силой, всем весом, всем нажимом и, главное, всем своим отвращением к игре». Убеждаясь в раздражении, в ожесточении Марины, мать говорила расстроенно, почти в отчаянии, почти со стоном: «Ты совсем не любишь музыку!» И ошибалась. На самом деле то, с чем Марина не могла примириться, что ее отталкивало, была не музыка, это была ее музыка, та, что выходила из-под ее неумелых, непослушных пальцев. Зато в те минуты, когда садилась за рояль Мария Александровна, девочка впадала в экстатическое состояние. Впрочем, Марина, как бы ни критиковала себя, никогда не отрицала, что слух у нее был хороший, «от Бога», да и туше тоже «удивительно одушевленное». Но как же страшилась она неумолимого тиканья метронома! «Щелк метронома, - писала она десятилетия спустя. - Есть в моей жизни несколько незыблемых радостей: не идти в гимназию, проснуться не в Москве 19-го года и - не слышать метронома. Как это музыкальные уши его переносят? (Или музыкальные уши другое, чем музыкальные души?)… Только я под его методический щелк подпала , я его стала ненавидеть и бояться до сердцебиения, до обмирания, до похолодания… А вдруг завод - никогда не выйдет, а вдруг я с табурета - никогда не встану, никогда не выйду из-под тик-так, тик-так… Это была именно Смерть, стоящая над душою, живой душой, которая может умереть - бессмертная (уже мертвая) Смерть. Метроном был - гроб, и жила в нем - смерть. За ужасом звука я даже забывала ужас вида: стальная палка, вылезающая как палец и с маниакальной тупостью качающаяся за живой спиной. Это была моя первая встреча с техникой и предрешившая все остальные… Если я когда-нибудь кого-нибудь хотела убить - так метроном». Несмотря на свое отвращение к обучению этому одновременно божественному и дьявольскому искусству, Марина делала такие успехи, что ее пятилетней записали в музыкальную школу В. Ю. Зограф-Плаксиной в Мерзляковском переулке, настоящий питомник маленьких Моцартов, и в семь лет девочка уже выступала в ученическом концерте.

Вероятно, опасаясь, чтобы ранний успех не вскружил голову ребенку, мать внушала маленькой Мусе, что абсолютный слух и ловкие пальцы сами по себе ничего не значат для будущего, потому что это всего лишь дар Божий: «после каждого сорвавшегося „молодец!“ холодно прибавляла: „Впрочем, ты ни при чем. Слух - от Бога“». Так это у меня навсегда и осталось, - писала Марина, - что я - ни при чем, что слух - от Бога. Это меня охранило и от самомнения и от само-сомнения, от всякого, в искусстве, самолюбия, - раз слух от Бога, - Твое - только старание, потому что каждый Божий дар можно загубить, говорила мать поверх моей четырехлетней головы, явно не понимающей и уже из-за этого запоминающей тaк, что потом уже ничем не выбьешь… Если бы матери почаще говорили своим детям непонятные вещи, эти дети, выросши, не только бы больше понимали, но и тверже поступали. Разъяснять ребенку ничего не нужно, ребенка нужно - заклясть. И чем темнее слова заклятия - тем глубже они в ребенка врастают, тем непреложнее в нем действуют: «Отче наш, иже еси на небесех…» По собственному признанию Марины, слова материнского «заклятия», преследовавшие ее всю жизнь, помогли ей сделать вывод о том, что не может быть ни гения, ни даже простого вдохновения без упорной, ожесточенной работы.

Радуясь тому, что старшая дочь так хорошо освоилась с фортепиано, Мария Мейн все-таки довольно скоро заподозрила, что музыка - не ее призвание. Действительно, чуть ли не с младенчества Марину стали волновать сочетания слов, рифмы… Создавалось, а потом стало быстро расти ощущение, что ребенку гораздо больше нравится играть словами, чем пускать руки в свободный полет по клавиатуре рояля. Как через много десятилетий написала в своих воспоминаниях младшая сестра Марины - Анастасия Цветаева: «…она с первых лет жизни - по народной пословице - „хватала с неба звезды“».

Внимательная и чуткая, Мария Мейн тем не менее была не просто заинтригована открывшимся ей в девочке талантом, но была и сильно обеспокоена ее склонностью к литературе и не очень одобряла эту склонность. В дневнике, который она вела, есть такая запись о дочери: «Четырехлетняя моя Маруся ходит вокруг меня и все складывает слова в рифмы, - может быть, будет поэт?», но сделана она была - и это совершенно ясно! - не с надеждой, а с глубоким огорчением, потому что Мария Александровна всегда считала своим святым долгом перед учителем, Николаем Рубинштейном, передать горящий факел музыки, как эстафетную палочку, дочери. Намного позже, вспоминая об упорстве, с каким мать направляла ее на путь, по которому сама не смогла дойти до цели, Марина Цветаева объясняла эту граничащую с упрямством настойчивость предчувствием: несчастная женщина, не удовлетворенная тем, как сложилась ее собственная творческая судьба, понимала, что не проживет долго, и, преследуемая навязчивой идеей оставить «что-то от себя» в головах и сердцах детей, она удваивала, утраивала, умножала дозы того, что в них вкладывала. «Чтобы было чем помянуть! Чтобы сразу накормить - на всю жизнь!.. С первой и до последней минуты давала - и даже давила! - не давая улечься, умяться (нам - успокоиться), заливала и забивала с верхом - впечатление на впечатление и воспоминание на воспоминание… Мать точно заживо похоронила себя внутри нас - на вечную жизнь. И какое счастье, что все это была не наука, а Лирика, - то, чего всегда мало, дважды - мало: как мало голодному всего в мире хлеба… То, чего не может быть слишком , потому что оно - само слишком , весь излишек тоски и силы, излишек силы, идущий в тоску, горами двигающую.

Мать не воспитывала - испытывала: силу сопротивления, подается ли грудная клетка? Нет, не подалась, а так раздалась, что потом - теперь - уже ничем не накормишь, не наполнишь. Мать поила нас из вскрытой жилы Лирики…»

Разумеется, и Марина (Муся), и Анастасия (Ася) могли бы найти отдых от колдовского и требовательного влияния матери, встречаясь с ровесниками. Но родители настолько держали девочек в своей власти (так и хочется сказать «под башмаком»), что они очень долго и не видели никого, кроме членов семейного клана. Обычные детские игры им подменяли волны слов и гармоний, которые изливала на них мать с утра и до вечера. Перекормленные заповедями и музыкой, они - будучи еще совсем детьми, с ребяческим устройством мозга - вели существование взрослых людей. С первых лет жизни Марина получала неизъяснимое наслаждение, жонглируя русскими, французскими, немецкими словами, и ей было неинтересно все, любая деятельность, кроме чтения, заучивания наизусть стихов и - погружения в грезы. Она мечтала…

На самом деле, считая, что отдаляется от музыки, чтобы целиком отдаться поэзии, Марина не понимала, что музыка и поэзия с самого начала творили волшебство в ее голове, и то, что она любила в поэзии, было - музыкой, просто без помощи какого бы то ни было инструмента. Она не понимала тогда, что слова - те же ноты, а фразы - аккорды и что писать стихи и творить мелодию - одинаково опьяняющее занятие. Пройдет немало лет, и поэт Константин Бальмонт откроет Марине эту простую истину, иронически упрекая ее в чрезмерной важности фонетических элементов в ее последних творениях. «Ты требуешь от поэзии того, что может дать одна лишь музыка», - скажет он ей.

Между тем Марину охватила еще одна страсть, настоящая страсть - она со свойственным ей пылом души влюбилась в свою единокровную сестру Валерию, которая была старше на десять лет и которую в доме звали Лёрой. Для девочки она была едва ли не дороже матери - во всяком случае, любовь к сестре могла бы поспорить в ее сердце с той, что внушала ребенку мать. Вероятно, по совету Валерии или под влиянием этой юной наставницы Марина увлеклась стихотворениями Пушкина. Стала учить их наизусть и, запинаясь, лепетала вслух - наедине с самой собой, будто молитву. Потом принялась расспрашивать близких: а каким он был, этот чародей, этот волшебник, узнавать подробности биографии поэта, которого убил на дуэли француз. Убил зимним заснеженным утром, убил из-за женщины, жены, а мелодичная, исполненная неземной гармонии песнь павшего от предательской пули героя продолжала околдовывать толпы людей…

В то время как Мария Мейн, со своей стороны, подталкивала детей к чтению классической литературы, находившейся дома у Цветаевых, как говорят сейчас, «в открытом доступе», Лёра, со своей, раскрыла младшей сестренке тайны собственного книжного шкафа. Именно из ее рук получила Марина «запрещенную» книгу (запрет был наложен матерью из-за увиденной в ней карикатурности, из опаски, что ниспровергающая все, чуть ли не разрушительная литература пагубным образом подействует на неокрепшую детскую душу) - «Мертвые души» Гоголя. Странное название немедленно пробудило воображение Марины, которая решила, что перед ней - история о покойниках и духах, являющихся после смерти. Однако, писала Цветаева впоследствии, до «…мертвецов и душ - так никогда и не дочиталась, ибо в последнюю секунду, когда вот-вот должны были появиться - и мертвецы и души, - как нарочно слышался шаг матери (кстати, она так никогда и не вошла, а всегда только, в нужную минуту - как по заводу - проходила) - и я, обмирая от совсем уже другого, живого страха, пихала огромную книгу под кровать».

Монотонность заполненных учебой и проходивших в напоминавшем монастырское заточении дней уступала место радостным фантазиям, как только семья перебиралась на лето в свой деревенский дом: в маленький городок Калужской губернии - Тарусу. Там опьяненные свободой дети открывали для себя мир лугов, полей, лесов, мимо которых и через которые протекала красавица Ока. Но, несмотря на то что природа улыбалась ей в летние дни, Марина и здесь не находила для себя друзей. Нигде - даже на самом дальнем горизонте. Ее переполняла затаенная нежность, которую не на кого было тратить, она нуждалась во взаимном обмене тайнами с «лучшей подругой», как нуждается в этом каждая девочка, но - приходилось довольствоваться обществом младшей сестры Анастасии, старшей - единокровной - Валерии и такого же единокровного брата Андрея. В недалеком соседстве жили, правда, еще несколько представителей семьи Иловайских - родственники первой жены Ивана Владимировича Цветаева, но отношения с этими - одновременно чужими и близкими - людьми сводились к взаимной вежливости, и дети смущались тем, что никогда не знали, как следует вести себя в их присутствии.

Поэтому после трех месяцев жизни на вольном воздухе Марина всегда счастлива была возвратиться в привычную атмосферу московского дома - он не дожил до наших дней, этот дом номер восемь по Трехпрудному переулку был разрушен во время революции 1917 года. Но до самой смерти хранила Цветаева память о просторном, хоть и одноэтажном, особняке, выстроенном в греко-славянском стиле, доме с фасадом, выкрашенным в цвет шоколада: обитатели так и называли его «шоколадным», а Марина даже - «шкатулкой шоколадного цвета». У ворот, чуть затеняя их, рос «разлапый серебристый» тополь, в закоулке немощеного зеленого двора - другие тополя и кусты акаций с пыльными листьями.

С волнением и признательностью повзрослевшая Марина Цветаева вспомнит об этом доме своего детства:

Ты, чьи сны еще непробудны,
Чьи движенья еще тихи,

Если любишь мои стихи.

О, как солнечно и как звездно
Начат жизненный первый том,
Умоляю - пока не поздно,
Приходи посмотреть наш дом!

Будет скоро тот мир погублен,
Погляди на него тайком,
Пока тополь еще не срублен
И не продан еще наш дом.

Этот тополь! Под ним ютятся
Наши детские вечера.
Этот тополь среди акаций
Цвета пепла и серебра.

Этот мир невозвратно-чудный
Ты застанешь еще, спеши!
В переулок сходи Трехпрудный,
В эту душу моей души.

Верная своим воспоминаниям, Марина оставалась верной и наставлениям непреклонной своей матушки, которая учила детей при любых обстоятельствах сохранять человеческое достоинство, мужество и моральную стойкость. Семья Цветаевых не была религиозной, в церковь ходили очень редко, далеко не всегда соблюдали перед Пасхой Великий пост и постом не исповедовались и не причащались. Однако как дети, так и родители соблюдали в повседневной жизни принципы, ничуть не менее незыблемые, чем заповеди Господни. Еще не научившись ни читать, ни писать, маленькая Муся усвоила из уроков матери, что деньги «грязные» и что никто не имеет права, если не хочет потерять душу, позволить жажде наживы соблазнить себя.

Цветаева писала в апреле—мае 1931 года, вспоминая о том, что мать, ужасаясь содержанию (почти неизменно любовному) ее полудетских стихов, не давала ей бумаги: «Не будет бумаги - не будет писать. Главное же - то, что я потом делала с собой всю жизнь - не давали потому, что очень хотелось. Как колбасы, на которую стоило нам только взглянуть, чтобы заведомо не получить. Права на просьбу в нашем доме не было. Даже на просьбу глаз. Никогда не забуду, впрочем, единственного - потому и не забыла! - небывалого случая просьбы моей четырехлетней сестры - матери, печатными буквами во весь лист рисовальной бумаги (рисовать - дозволялось). - Мама! Сухих плодов, пожаласта! - просьбы, безмолвно подсунутой ей под дверь запертого кабинета. Умиленная то ли орфографией, то ли карамзинским звучанием (сухие плоды), то ли точностью перевода с французского (fruits secs), а скорее всего не умиленная, а потрясенная неслыханностью дерзания - как-то сробевши - мать - „плоды“ - дала. И дала не только просительнице (любимице), но всем: нелюбимице - мне и лодырю-брату. Как сейчас помню: сухие груши. По половинке (половинки) на жаждущего…» Зная, что любой ее порыв обязательно будет подавлен, маленькая Муся (имя, придуманное для Марины дома) чувствовала себя нелюбимой, ей казалось, будто мать предпочитает Асю, она обижалась по пустякам, иногда дело доходило даже до того, что возникала мысль: а не одержима ли она дьяволом или, наоборот, она - избранница Божья… Хотя - разве это не одно и то же?

И только тогда, когда Марина брала в руки перо, она обретала нечто похожее на равновесие души. Ловко импровизировать со словами доставляло ей такое же почти экстатическое наслаждение, как ее матери - перебирать пальцами клавиши. Шестилетней девочка уже тайком записывала, торопясь, чтоб не застали за этим занятием, какие-то рифмованные окончания фраз или просто рифмы, изощряясь в перескоках от образа к образу - так, словно бросала камешки в недвижную воду, ожидая, пока пойдут круги, так, словно прыгала на одной ножке, играя в начерченные мелом на тротуаре классы: из одной нумерованной клетки в другую… Пока еще это был всего лишь ребяческий лепет, пока еще дело не шло дальше неприхотливой игры словами, но и здесь уже находила себе выход потребность запечатлеть черным по белому мысли, которые переполняли светлую головку ребенка, кружили ее и были столь властны и столь таинственны, что невольно создавали у девочки ощущение, что она совершает некий сладостный грех.

Осенью 1901 года Марина впервые идет в гимназию - 4-ю женскую гимназию на Садовой близ Кудринской. Теперь каждый день Ася с гувернанткой заходят за ней после классов. Баллы, которые получает свежеиспеченная школьница, настолько высоки, что мать - не изменяя своей обычной сдержанности - радуется, хотя и старается не показать этого. При всяком удобном случае, узнав об очередных успехах дочери, она предостерегает ее - точно так же, как предостерегала во время занятий музыкой, когда Муся была еще совсем малышкой: если я и поздравляю тебя с тем, что тебе что-то удалось, то только - из-за усердия в занятиях. Дар Божий, не устает повторять Мария Александровна, ничего общего не имеет с так называемой искрой Божьей; истинному гению всегда нужно время на то, чтобы проявиться, и времени на это обычно уходит много. Подобными проповедями Мария Александровна надеялась умерить беспорядочные метания дочери, склонной к тревожившим мать скачкам настроения. В глубине души эта женщина, чей муж был слишком занят и чья музыкальная карьера чересчур рано прекратилась, таила одну-единственную надежду: самореализоваться в своем дитяти. Однако дитя это, которое, с одной стороны, она мечтала бы видеть образцом всех лучших качеств, с другой - чуть-чуть ее страшило. И неудивительно: избыток нежности и чуткости, свойственных ребенку, несколько подавлял мать.

«Мама и папа были люди совершенно непохожие, - напишет 8 апреля 1914 года Марина в письме, надолго оставшемся неизданным. - У каждого своя рана в сердце. У мамы - музыка, стихи, тоска, у папы - наука. Жизни шли рядом, не сливаясь. Но они очень любили друг друга». И - в другом месте, позже: «Мать - залила нас музыкой. (Из этой Музыки, обернувшейся Лирикой, мы уже никогда не выплыли - на свет дня!)…Мать залила нас всей горечью своего несбывшегося призвания, своей несбывшейся жизни, музыкой залила нас, как кровью, кровью второго рождения». И еще: «…это было письменное, писeцкое, писательское рвение. Музыкального рвения - и пора об этом сказать - у меня не было. Виной, вернее, причиной было излишнее усердие моей матери, требовавшей от меня не в меру моих сил и способностей, а всей сверхмерности и безвозрастности настоящего рожденного призвания. С меня требовавшей - себя! С меня, уже писателя - меня, никогда не музыканта». И еще это признание: «Бедная мать, как я ее огорчала и как она никогда не узнала, что вся моя „немузыкальность“ была - всего только лишь другая музыка! » И, наконец, это: «После такой матери мне оставалось только одно: стать поэтом. Чтобы избыть ее дар - мне, который бы задушил или превратил меня в преступителя всех человеческих законов».

Ослабленная надолго затянувшейся инфлюэнцей (так в те времена называли грипп и таков был первоначальный диагноз), Мария Александровна тем не менее все с такою же суховатой и жестковатой лаской продолжала управлять дочерьми, которые - особенно, конечно, Марина - все так же продолжали сопротивляться, стремясь к самоутверждению, но одновременно старались походить на мать.

Постепенно «грипп» обратился в чахотку. Повинуясь предписаниям врачей, Мария Мейн с двумя младшими детьми и Валерией (Иван Владимирович проводил их до Италии и, убедившись, что семья хорошо устроена, вернулся в Москву) отправилась в путешествие за солнцем - сначала на юг России, оттуда - через всю Европу.

Вот как об этом рассказывает Анастасия Цветаева, вспоминая осень 1902 года:

«…грянула весть: мама, слегшая, казалось, в инфлюэнце, - больна чахоткой! Все детство мама болела только мигренями. Чахотка! Жар, доктора, суета в доме, запах лекарств. Странное слово „консилиум“. Остроумов, ассистент знаменитого Захарьина, говорит, что это началось еще давно, в год моего рождения (у мамы тогда вся шея была в опухших железках). Или нет: это не он говорит, а другой доктор, а он - что мама заразилась на операции туберкулезной ноги в Иверской общине: ее пилили, мама держала, помогая профессору. По дому - шепот, толки… Нас не пускают. Доктора шлют маму на Кавказ! Мама отказалась ехать без нас. Мы жалеем маму, но ликуем. Мы увидим Кавказ, море! Мама лежит не в спальне - в гостиной… там высоко - воздух. Вечером разносится слух, что мама хочет звать нас - прощаться. Маме хуже. Мы замираем, слушаем… Нас не зовут. Мама уснула, ночь. Наутро другая весть колышет дом… нас: маму везут в Италию, только Италия может спасти маму. И мы едем с ней!»

И вот они уже в Италии, в Нерви, близ Генуи, в «Русском пансионе», расположенном на самом берегу моря. Пока Мария Мейн отдыхает в постели, девочки играют в окружающем дом саду с сыном владельца пансиона - одиннадцатилетним Володей. Марусе - десять, Асе - восемь.

Вскоре круг общения Цветаевых расширился, новые люди поселились в «Русском пансионе»: почти накануне Рождества в Нерви приехала вторая жена дедушки Андрея и Лёры, отца Варвары Дмитриевны, Д. И. Иловайского, Александра Александровна с двумя своими детьми, Сережей (студентом) и девятнадцатилетней Надей. Оба они были больны туберкулезом, оба нуждались в лечении и уходе.

Сережа, совершенно так же, как Марина, без памяти влюбленный в поэзию, интересовался ее стихами еще в то время, когда она была совсем ребенком - спрашивал ее, семилетнюю «неулыбу»: «Ты мне свои стихи перепишешь?» - и вот сейчас, едва приехав, как всегда, попросил тетрадь… Девочка была так потрясена этим, что немедленно влюбилась в него самого, а одновременно и тайно - в его сестру, увидела в ней долгожданную подругу по сердцу. Много-много лет спустя, вспоминая эту внезапно вспыхнувшую страсть, Цветаева писала о Сергее Иловайском: «Это, кажется, единственный человек за все мое младенчество, который над моими стихами не смеялся (мать - сердилась), меня ими, как красной тряпкой быка, не вводил в соблазн гнева… Милый Сережа, четверть с лишним века спустя примите мою благодарность за ту большеголовую стриженую некрасивую, никому не нравящуюся девочку, у которой вы так бережно брали тетрадь из рук. Этим жестом вы мне ее - дали»…

К сожалению, невинная и безобидная идиллия продолжалась совсем недолго: Надя, сестра Сережи, «напроказила», принялась за старое. Узнав, что дочь влюбилась в одного бедного студента, Александра Александровна немедленно увезла обоих - и ее, и брата - в Россию, чтобы положить конец их романтическим бредням. Двумя годами позже они умерли - сначала Сережа, потом, тою же зимой - через месяц, Надя. Марина, узнав об этом, станет носить в сердце своем двойной траур: по первой, завершившейся смертью дружбе - с Надей Иловайской, по первой, завершившейся смертью любви - к Сереже, красавцу с большими темно-карими глазами, светившимися теплом и добротой, к человеку, который сумел первым оценить ее стихи, человеку, отказывавшемуся увидеть в ней всего лишь ребенка…

Но ко времени смерти Сережи и Нади - а ее смерть Марина восприняла настолько остро, что едва не покончила с собой, - у девочки появился новый повод для волнений и размышлений. Одновременно с Иловайскими в «Русском пансионе» появился Владислав Александрович Кобылянский, вслед за ним - руководителем, «главарем» - целая группа молодых анархистов, земляков Цветаевых. Кобылянского немедленно прозвали Тигром - награждала всех именами животных в основном Марина: Мария Мейн стала Пантерой, сама Маруся - Овчаркой, Ася - Мышкой, были еще Петух, Курица, Кот Мурлыка, кажется, Кролик, и только Лёра осталась без клички… И Мария Александровна, несмотря на то что была еще очень слаба, привлеченная юношеским пылом анархистской компании, подружилась с ней. Мало того, эта строгая женщина сошлась с революционерами во мнениях, считая эти мнения пусть дерзкими, но справедливыми. По вечерам она собирала их в своей гостиной и принимала участие в спорах. А девочки всегда находились рядом, и, как писала впоследствии Анастасия, от этого всего кружились их головы… Временами Мария Александровна брала в руки гитару, пела или аккомпанировала «поборникам свободы», исполнявшим студенческие и революционные песни. Марина восхищалась силой духа матери, которая - едва отступив от края могилы - тратила остатки энергии на поддержку мятежников. Да и ее самое инстинкт подталкивал к тому, чтобы радоваться всякому поношению официальной власти, всякому низвержению официальной точки зрения. Но главным было то, что, как казалось Марине, мать, отдавшись благородной идее, быстрее пойдет на поправку и окончательно выздоровеет.

Но на самом деле Мария Александровна увлеклась не так «благородной идеей», как личностью ее носителя. Туберкулез развивался в ее теле так же бурно, как росла в душе привязанность к Тигру, в котором она видела одновременно и собственного спасителя, и спасителя России. Вечная лихорадка способствует романтическим фантазиям, и в течение какого-то времени она даже подумывала о том, чтобы порвать с мужем, оставить ему детей и уехать вслед за Кобылянским в Цюрих. Но однажды, когда они с Тигром и маленькой Асей прогуливались по пляжу, из дома донеслись крики: Марина упала с лестницы и разбила голову о камень, потеряв много крови. Несчастный случай, который мог стать роковым для дочери, напомнил Марии Александровне о ее материнском долге. Расстроенная, совершенно отрезвевшая, она думать забыла о всяких эскападах и чуть ли не круглосуточно ухаживала за дочерью.

Маринина рана быстро затягивалась, зато здоровье ее матери резко пошатнулось и стало ухудшаться день ото дня. Вскоре пришлось признать очевидное: туберкулез распространялся. Врачи посоветовали Марии Мейн отправить дочерей в швейцарский пансион, чтобы девочки не заразились от нее.

И вот весной 1903 года Марусю и Асю передают с рук на руки сестрам Лаказ - владелицам пансиона на берегу озера Леман в Лозанне. Пансион расположен в доме номер 3 по улице Гранси. Жизнь там оказалась, как писала позже Анастасия Ивановна, весела и уютна, несмотря на строгость морали, атмосфере задавала тон всеобщая дружба, под окнами благоухали розы. Уроки не были в тягость ученицам, все переменки они проводили на свежем воздухе: лазали по деревьям, играли. По воскресеньям их водили в костел.

Мария Александровна чувствовала себя гораздо лучше, и в начале лета она уже смогла приехать навестить дочерей. Остановилась в ближайшем к пансиону отеле, проводила с девочками целые дни, гуляла с ними по набережной Уши…

Через несколько лет, вспоминая те вечера, Марина написала стихотворение «Ouchy»:

Держала мама наши руки,
К нам заглянув на дно души,
О этот час, канун разлуки,
О предзакатный час в Ouchy…

И - чуть дальше: «Поезда мчали нас друг от друга. Маму - в Геную, нас - предгорьями, все круче, все свежей… бегут селенья, церковки, речки, водопады, мельницы - к белому великану, высящемуся над всем хором одиночек и горных цепей - к Монблану». Пансионерок повезли на экскурсию во Францию, в Альпы, жили они сначала в Шамони, потом в маленькой деревушке Аржантьер. Маруся и Ася с разрешения Марии Александровны, которой хотелось сделать пребывание дочек особенно приятным, в сопровождении надежных проводников поднимались к самому леднику.

Здоровье Марии Александровны улучшалось, однако врачи решили, что перед возвращением в Россию, холодный климат которой может вновь обострить заболевание, лучше провести еще год в каком-нибудь спокойном уголке Центральной Европы. Ориентируясь на рекомендации медиков, семья выбрала для начала небольшой немецкий городок Фрейбург. Весной 1904 года, когда занятия в лозаннском пансионе закончились, совершился переезд.

«Папа из России, мама из Италии приехали за нами, и мы едем, едем все вместе в леса Шварцвальда, незнакомые леса - сосны и ели, высокие и густые, как в сказках Перро», - напишет Анастасия Цветаева в своих воспоминаниях.

Горная деревушка Лангаккерн под Фрейбургом была признана врачами лучшим местом для исцеления больной. К тому же расположенная в двухэтажном доме с острой крышей «Гостиница Ангела» оказалась комфортабельной, а ее хозяева симпатичными. Марина и Ася успели подружиться с их детьми, но лето пролетело слишком быстро - и вот уже новый переезд: во Фрейбург, где сестрам предстояло учиться в пансионе сестер Бринк, расположенном в доме десять по Ваальштрассе, пансионе с суровыми порядками, совсем не напоминавшими милую Лозанну.

Вместо атмосферы добродушия и почти полной вседозволенности, царившей в пансионе Лаказ, девочки столкнулись с муштрой, достойной прусской казармы. Вставать полагалось в шесть утра - с первым пронзительным звонком, поспешно умываться ледяной водой из таза и - по второму звонку - парами двигаться на завтрак, который следовало проглотить ровно за восемь минут, не больше и не меньше. Да и что было глотать! Кружку почти кипящего молока с сухой булочкой… Потом занятия - предметы все важные, но скука невообразимая. За ними - такой же поспешный и скудный, как завтрак, обед, проходивший в давящей тишине. И - прогулка, всегда в одно и то же место, на гору Шлоссберг, опять парами, глаза - в землю, прогулка, о которой сестры Цветаевы думали с ужасом, поскольку больше всего она напоминала пытку или шествие осужденных на казнь, но от которой можно было спастись только в проливной дождь.

Строгая дисциплина пансиона побуждала Марину к отрицанию даже самых невинных требований, ей диктуемых. Она твердо решила отвечать «нет» во всех случаях, когда окружающие говорят «да» - из трусости или лени. И единственным ее утешением в течение долгих, нудных, хмурых часов была мысль о том, что в конце недели она встретится с матерью и проведет с ней ночь с субботы на воскресенье в снятой Марией Александровной неподалеку от пансиона комнате - по Мариенштрассе в доме номер два, под самой крышей, в мансарде. Но и тут были свои проблемы: разрешение на встречу с матерью выдавалось сестрам Цветаевым по очереди. Если Марина шла сегодня, то на следующей неделе - Анастасия. И Марина готовилась к этому свиданию как к празднику, самым драгоценным подарком на котором для нее станет возможность увидеть родное усталое лицо, услышать прерываемый тяжелым дыханием голос, вглядеться в лихорадочно блестящие глаза. В эти вечера за чашкой чая мама рассказывала дочке, как у нее обстоят дела со здоровьем, а еще - какие события сейчас больше всего волнуют мир. Несмотря на болезнь, Мария Александровна внимательно читала газеты и письма, приходившие из России. Страна в это время воевала с Японией. Только что после героического сопротивления пал Порт-Артур. Солдаты, которых царь бросил в эту абсурдную бойню, задумывались о том, за что и за кого они проливают кровь. 9 января 1905 года, во время мирной демонстрации перед Зимним дворцом, войска открыли огонь по доверчивой, безоружной толпе, и резиденция императора оказалась в окружении сотен трупов невинных жертв. Это событие уже называли «Кровавым воскресеньем». Авторитет Николая II тонул в море крови. Марине казалось, что знакомые ей по Нерви анархисты должны радоваться исходу этой драмы, которая служит доказательством их правоты. Но что до нее самой, то ей еще не исполнилось и тринадцати лет, и ее куда больше, чем здоровье родной страны, тревожило здоровье матери. Не обращая внимания на нередкие еще подъемы температуры и приступы кашля, Мария Александровна вбила себе в голову, что должна петь в хоре во время концерта, который должен был состояться в ближайшие дни в Фрейбурге. И во время репетиций простудилась. Начался плеврит, обостривший течение туберкулеза, развитие которого врачи уже считали приостановленным. Состояние стало настолько тяжелым, что к изголовью больной жены был срочно вызван из Москвы Иван Владимирович. Ему пришлось задержаться, так как принимаемые врачами меры результатов не давали. И в довершение всего, когда он, не отходивший от постели больной, чувствовавший себя несчастным от собственного бессилия, от невозможности помочь, пытался организовать какие-то дополнительные консультации, устраивал консилиумы, пришла телеграмма: «Пожар в Музее». За ней - еще несколько с вестями о невосполнимых потерях бесценных экспонатов. Потом в течение недели - глухое молчание.

А жене становилось все хуже и хуже: она задыхалась и бредила. Самым неотложным для Ивана Владимировича делом стало устройство ее на стационарное лечение - в мансарде больше сделать ничего было нельзя. Как только состояние стало чуточку полегче, Марию Мейн с огромными предосторожностями перевезли в санаторий Санкт-Блазиен неподалеку от города.

Вынужденные вернуться в свой пансион-тюрьму, Марина и Ася так и прожили там до летних каникул, беспокоясь о родителях и довольствуясь скупыми сведениями о том, как проходит лечение в санатории. Но как только занятиям пришел конец, отец освободил девочек из «немецкой тюрьмы» и отвез в горы - поближе к матери. Устроились все втроем в шумной и неуютной гостинице при дороге.

День ото дня надежд на выздоровление Марии Александровны становилось все меньше. Немецкие врачи отступили перед ее болезнью и посоветовали Цветаевым перебраться теперь на родину - желательно в какое-то солнечное теплое место. Летом 1905 года тронулись в путь. Когда пересекли границу, Марине почудилось, будто она попала на кладбище, где уже вырыта могила для ее матери. После недолгого пребывания в Севастополе семья переехала в Ялту и обосновалась там. Устроив жену и дочерей в нанятой для них квартире, профессор Цветаев уехал в Москву - его призывали дела, связанные с созданием Музея.

На первом этаже дома, где поселились Цветаевы в Ялте, обитали странные персонажи - говорившие громко и свысока, обладавшие подозрительными манерами. Их фамилия была - Никоновы. Даже в присутствии Марины и Анастасии они, не стесняясь, поносили правительство. По их мнению, Россия, которой управляют бездарности и мошенники, должна была неминуемо скатиться в пропасть. Потихоньку прислушиваясь к их речам, Марина и сама начинала думать о том, что всякое может случиться в эти последние месяцы 1905 года. Забастовки и покушения множились по всей стране. То здесь, то там возводились баррикады. Рабочие восставали и требовали чего-то, порой сами даже не очень зная - чего. Броненосец «Потемкин», стоявший на одесском рейде, поднял на мачте красный флаг. Его экипаж, который вынуждали питаться протухшим червивым мясом, поубивал офицеров. Революционеры, рассеянные по всему городу, предложили морякам вместе с ними начать вооруженное восстание. Регулярная армия дала отпор мятежникам. В ответ заговорила бортовая артиллерия. Но плохо подготовленный и некоординированный бунт провалился. После бессмысленного и бесплодного обстрела города мятежники «Потемкина», поняв, что проиграли, двинулись к румынскому порту Констанца. Там их корабль был обезоружен, а лейтенант Шмидт, которого сочли инициатором массовых волнений, был расстрелян вскоре после ареста. Его казнь была воспринята Мариной как глупая и варварская кара. Для нее лейтенант Шмидт был мучеником, пострадавшим за дело народа. «После вести о суде над ним и о его казни Маруся [уменьшительное от Марины] замкнулась в себе, - напишет Анастасия Цветаева, - таила от старших свою потрясенную горем душу. Это была рана. Она не позволяла прикасаться к ней».

Наконец, после целой серии забастовок, беспорядков с уличными боями и пустой болтовни, к которой сводились всякие переговоры с властями, царь обнародовал конституцию, но она, успокоив буржуазию, вызвала только насмешки у тех, кто предпочитал крайние меры. В Ялте установилось относительное спокойствие, составными чертами которого были страх, ожидание, надежда и покорность судьбе. Едва только в городе возникала угроза нового мятежа, власти предпринимали новую серию превентивных арестов. Как и следовало ожидать, молодого Никонова, подозреваемого в революционном настрое, бросили в тюрьму. Марину этот арест вывел из себя, к тому же столкнул ее с матерью, которая, устав от политических дискуссий, доходивших чуть ли не до мордобоя, у своей постели, утверждала теперь, что «эти левые», как Мария Александровна стала называть прежних друзей, сами не знают, чего им надо, и что конституционная монархия, обещанная царем, есть лучшее и судьбоносное решение для сбитой с толку и потерявшей всякие ориентиры России. Слушая эти «успокоительные» речи, Марина кривила губы в саркастической улыбке и отказывалась от полемики. Поскольку она продолжала бывать у Никоновых и после ареста членов их семьи, мать строго-настрого запретила ей компрометировать себя встречами с людьми, за которыми следит полиция. На этот раз Марина решила, что больная немножко повредилась рассудком, и удовольствовалась сожалениями о подобной деградации. Она перестала делиться с матерью своими мыслями, считая, что та стала слишком уязвима для того, чтобы понять выросшую дочь, и попыталась выразить то, что чувствовала, в коротких стихах:

Не смейтесь вы над юным поколеньем!
Вы не поймете никогда,
Как можно жить одним стремленьем,
Лишь жаждой воли и добра…
Вы не поймете, как пылает
Отвагой бранной грудь бойца,
Как свято отрок умирает,
Девизу верный до конца!
. . . . . . . . . .
Так не зовите их домой
И не мешайте их стремленьям, —
Ведь каждый из бойцов - герой!
Гордитесь юным поколеньем!..

Время от времени Марина узнавала, что один весьма прогрессивный общественный деятель, знаменитый писатель, которого называют Максим Горький, скоро приезжает в Ялту, чтобы встретиться там со своей бывшей женой и с их детьми. Пешковы жили в том же доме, что и Цветаевы, только этажом выше. Конечно, Марине было безумно интересно все, что связано с литературой, но ей не хватало ни любопытства, ни дерзости найти повод для встречи с «одним из великих левых», чтобы спросить его, а что же он думает насчет политического положения в стране. Впрочем, это был ко всему еще и канун вступительных экзаменов в Ялтинскую женскую гимназию, и девочкам надо было очень много заниматься, чтобы достойно пройти испытания.

И вот, как раз в то время как они томились над учебниками, у Марии Александровны случилось первое за четыре года болезни и очень сильное кровохарканье. Разбуженные посреди ночи неузнаваемым голосом, звавшим на помощь, девочки, запыхавшись, ворвались в спальню матери и увидели несчастную - совершенно подавленной, сломленной случившимся, с чашкой, полной темной крови, в руке. Позвали хозяйку дома, сбегали за льдом… После этой страшной ночи вопреки рекомендациям врачей Марина и Анастасия перебрались в комнату больной, устроились в двух шагах от ее постели и там продолжали заниматься. Героическое служение больной матери и усердие в работе были вознаграждены успехами на экзаменах. Марина чрезвычайно гордилась тем, что смогла удовлетворить самолюбие матери, которая таяла у нее на глазах.

Когда в июне 1906 года профессор Цветаев приехал в Ялту к жене и детям, он уже знал, что Мария Александровна обречена и срок ей отмерен недолгий. И тогда им овладела одна-единственная навязчивая идея: отвезти ее в Тарусу, чтобы - прежде чем навеки закрыть глаза - она смогла снова увидеть те места, которые так нежно любила. Но Мария Мейн была настолько слаба, что перевозка ее могла оказаться слишком мучительной и слишком рискованной. Ведь ей пришлось бы день и ночь переносить температурные и погодные перемены, чувствовать каждую выбоину дороги в тряском тарантасе, мириться со стуком колес и всеми неудобствами поезда… Но она была к этому готова. Одна только мысль о том, что снова перед ее взором окажется пейзаж, осветивший всю ее жизнь, помог Марии Александровне преодолеть все тяготы путешествия. Всю эту пытку. И свершилось чудо. Вернувшись в любимый тарусский дом, она словно распрямилась, ожила. Она сама, отказавшись от чьей-либо помощи, поднялась в дом. «Встала и, отклонив поддержку, сама прошла мимо замерших нас эти несколько шагов с крыльца до рояля, неузнаваемая и огромная после нескольких месяцев горизонтали, в бежевой дорожной пелерине, которую пелериной заказала, чтобы не мерить рукавов. - Ну, посмотрим, куда я еще гожусь? - усмехаясь и явно - как себе сказала она. Она села. Все стояли. И вот из-под отвычных уже рук - но мне еще не хочется называть вещи, это еще моя тайна с нею… Это была ее последняя игра», - напишет через много лет Марина Цветаева.

4 июля 1906 года Мария Мейн стояла уже на пороге своего конца. Она попросила привести детей к своей постели.

«Мы подошли. Сначала Марусе, потом мне мама положила руку на голову. Папа, стоя в ногах кровати, плакал навзрыд. Его лицо было смято. Обернувшись к нему, мама попыталась его успокоить. Затем нам: „Живите по правде, дети! - сказала она. - По правде живите…“» А Марина рассказывала о том же так: «За день до смерти она говорила нам с Асей: „И подумать только, что какие угодно дураки вас увидят взрослыми, а я…“ И потом: „Мне жаль только музыки и солнца!“»

Назавтра, 5 июля, когда сестры собирали на опушке леска орехи, они заметили за деревьями Женю, дочку кухарки, которая, прибежав из дома, металась на дороге в поисках девочек. И сразу же поняли: у мамы началась агония. Заторопились, но не получалось: шли медленно - на ватных ногах - без единого слова. Ступив на порог, почувствовали, что пришли словно бы не к себе домой. Здесь царила тишина беды, тишина обрушившегося на всех несчастья. Вошли в комнату матери. На постели - одетое в мамины вещи тело. Окаменевшее. Чужое. Подбородок подвязан чем-то белым. Глаза закрыты. Щеки - восковые. «Мамы в комнате не было, - писала позже Анастасия. - Это была не мама, и к этому не было никаких путей. Мы молча одна за другой поцеловали желтый лоб, так нам сказали, и послушно кому-то, кто говорил, вышли из комнаты».

Едва отойдя от смертного ложа, как Марине казалось, общего для нее и покойной матери, она почувствовала, что околдована образом, который уже никогда не покинет ее. Образом совершенно особенной женщины, умершей в тридцать семь лет, так и не узнав настоящего счастья ни в семейной жизни, ни в артистической карьере, но передавшей дочери по наследству, несмотря ни на что, потребность жертвовать всем ради поэзии и любви. «После смерти матери я перестала играть, - напишет Марина. - …Молчаливо и упорно сводила свою музыку на нет. Так море, уходя, оставляет ямы, сначала глубокие, потом мелеющие, потом чуть влажные. Эти музыкальные ямы - следы материнских морей - во мне навсегда остались».

2. Марина Цветаева. Отец и его музей. (Прим. перев .)

3. Марина Цветаева . Мать и музыка. (Прим. авт. )

4. Цит. по кн.: Клод Деле. Марина Цветаева, трагический пыл. (Claude Delay. Marina Tsvetaeva, une ferveur tragique. Прим. авт. )

5. Марина Цветаева . Чёрт. (Прим. авт. )

6. В письме к сестре. (Прим. перев. )

7. Анастасия Цветаева. «Воспоминания». (Прим. перев. )

8. Стихотворение написано в 1913 г., ни в один сборник Цветаевой, составленный ею самой, не входило. (Прим. перев. )

9. Марина Цветаева. История одного посвящения. (Прим. авт. )

10. Письмо М. И. Цветаевой В. В. Розанову, впервые опубликованное в 1972 г. в Париже. (Прим. перев. )

11. Марина Цветаева. Мать и музыка. (Прим. авт. )

12. Там же.

13. Там же.

14. Марина Цветаева . Мать и музыка. (Прим. авт. )

15. Анастасия Цветаева . Воспоминания. (Прим. перев. )

16. Марина Цветаева. Дом у Старого Пимена. (Прим. авт. )

17. Это была дача Елпатьевского на Дарсановской горке. См. «Воспоминания» Анастасии Цветаевой. (Прим. перев.)

18. В тех же «Воспоминаниях»: «Над нами жили какие-то люди, фамилия их была Никоновы. Мы не знали их. Там был юноша революционер, и мать его (ходил слух!) - тоже революционерка! У них бывают собрания… Марина рвалась к ним, я это знала и не выдавала ее. Путей туда не было. Во дворе я играла с Марусей Никоновой, сестрой Андрея… девочкой моих лет. Взбегая… по наружной лестнице, ведшей к ним, я видела маленькую старушку, бабушку Маруси, к ним же идти не решалась». (Прим. перев .)

19. Цит. по кн.: А. Цветаева. Воспоминания, М., 1983, стр. 203-204.

20. Цит. по письму Марины Цветаевой ее другу, философу Василию Розанову от 8 апреля 1914 г. (Прим. авт. )

21. Анастасия Цветаева. Воспоминания. (Прим. авт. )

22. Марина Цветаева . Мать и музыка. (Прим. авт. )

Родилась будущая поэтесса в Москве 26 сентября 1892 года. Ее семья относилась к высшему обществу. Папа был знаменитый ученый, а мама пианисткой. Воспитание дочери легло на плечи матери. Отец часто бывал в командировках и поэтому редко виделся с детьми. Марина вместе с сестрой воспитывались очень строго. Уже с шести лет девочка начала сочинять стихи.

Мама Марины всегда хотела, чтобы дочка стала музыкантом, но любовь к поэзии поборола это чувство. В детстве Цветаева вместе с матерью много времени жила за границей, в частности во Франции, Германии, Италии. Поэтому легко могла изъясняться и сочинять стихи на нескольких языках. Впоследствии эти знания ей очень пригодятся, когда она будет работать переводчицей.

Ее мама умерла достаточно рано, когда девушке было 14 лет. Последние годы она очень сильно болела. Отцу было некогда заниматься детьми и девочки рано стали самостоятельными. Отсюда и появилось раннее увлечение противоположным полом, а также современные политические взгляды.

В 1908 году Марина отправилась на обучение в Париж, где поступила в Сорбонну. Знание языков пригодилось ей в тяжелые советские годы, когда она не могла заработать на написании стихов, а только получала деньги за переводы текстов с одного языка на другой.

Творчество Марины Цветаевой

Свою творческую деятельность Марина начинает в 1910 году, когда появляется ее первый сборник стихов «Вечерний альбом». В нем в основном напечатаны были стихи школьных лет. Но при этом на нее обратили внимание другие известные деятели искусств того времени. Она подружилась с Валерием Брюсовым, Николаем Гумилевым и Максимилианом Волошиным. Все свои первые сборники она выпустила за счет своих средств.

Затем последовали и следующие сборники – «Волшебный фонарь», «Из двух книг». Далее поэтесса ежегодно выпускает различные сборники стихов, но самыми известными становятся «К Ахматовой» и «Стихи о Москве», которые были написаны, когда она гостила у своей сестры в Александрове.

В 1916 году началась гражданская война, и Цветаева очень сильно переживала раскол общества на красных и белых. Это также нашло отражение в ее творчестве. Так появился цикл стихов «Лебединая песня» о подвиге белого офицера.

После революции муж Цветаевой был вынужден эмигрировать в Чехию. В 1922 году туда же отправилась и Марина. При этом иностранные читатели гораздо больше ценили прозу писательницы. Она выпускала много воспоминаний о других великих поэтах Андрее Белом, Максимилиане Волошине и так далее. А вот ее стихи за границей практически не читали.

В Чехии она написала сборник стихов «После России», в котором отразились ее переживания по поводу расставания с любимой страной и ее природой. Затем она практически перестала писать. Но в 1940 году вышел ее последний сборник стихов.

Личная жизнь Марины Цветаевой

В 18 лет Цветаева начала общаться со своим будущим мужем Сергеем Эфроном. Он был белым офицером из хорошего и знатного рода. Спустя полгода они поженились, и у них родилась дочь Ариадна. В 1917 году на свет появилась вторая дочь Ирина, которая умерла из-за болезни в три года. Уже, когда семья жила в Праге родился сын Георгий, который погиб во время Второй Мировой Войны в 1944 году на фронте.

Помимо мужа Цветаева очень часто влюблялась в поэтов и писателей того времени. Так у нее был продолжительный роман с Борисом Пастернаком. А однажды Марина даже полюбила свою подругу Софию Парнок, с которой у нее завязались настоящие любовные отношения.

Последние годы жизни Цветаевой

В 1939 году семья решила вернуться в Россию из эмиграции. Но это было ошибкой. Сначала был арестован ее муж Сергей Эфрон, а затем старшая дочь. С начала Второй Мировой войны Марина вместе с сыном были переселены в Елабугу. Именно там она не выдержала всех испытаний и повесилась 31 августа 1941 года в небольшом сарае, который ей выделили для проживания с Георгием. Спустя некоторое время ее муж был расстрелян. Так как детей у потомков Марины Цветаевой не было, то и продолжения рода не последовало.

Марина Ивановна Цветаева (26 сентября (8 октября) 1892, Москва - 31 августа 1941, Елабуга) - русская поэтесса, прозаик, переводчица, один из крупнейших поэтов XX века.

Биография

Детство и юность

Марина Цветаева родилась 26 сентября (8 октября) 1892 года в Москве, в день, когда православная церковь празднует память апостола Иоанна Богослова. Это совпадение нашло отражение в нескольких произведениях поэтессы. Например, в стихотворении 1916 года:

Её отец, Иван Владимирович, - профессор Московского университета, известный филолог и искусствовед; стал в дальнейшем директором Румянцевского музея и основателем Музея изящных искусств. Мать, Мария Мейн (по происхождению - из обрусевшей польско-немецкой семьи), была пианисткой, ученицей Николая Рубинштейна. Бабушка М. И. Цветаевой по материнской линии - полька Мария Лукинична Бернацкая.

Марина начала писать стихи ещё в шестилетнем возрасте, не только на русском, но и на французском и немецком языках. Огромное влияние на формирование её характера оказывала мать, которая мечтала видеть дочь музыкантом.

Детские годы Цветаевой прошли в Москве и в Тарусе. Из-за болезни матери подолгу жила в Италии, Швейцарии и Германии. Начальное образование получила в Москве, в частной женской гимназии М. Т. Брюхоненко; продолжила его в пансионах Лозанны (Швейцария) и Фрайбурга (Германия). В шестнадцать лет предприняла поездку в Париж, чтобы прослушать в Сорбонне краткий курс лекций о старофранцузской литературе.

После смерти матери от чахотки в 1906 году остались с сестрой Анастасией, единокровными братом Андреем и сестрой Валерией на попечении отца, который знакомил детей с классической отечественной и зарубежной литературой, искусством. Иван Владимирович поощрял изучение европейских языков, следил за тем, чтобы все дети получили основательное образование.

Начало творческой деятельности

В 1910 году Марина опубликовала (в типографии А. А. Левенсона) на свои собственные деньги первый сборник стихов - «Вечерний альбом», в который были включены в основном её школьные работы. (Сборник посвящён памяти Марии Башкирцевой, что подчёркивает его «дневниковую» направленность). Её творчество привлекло к себе внимание знаменитых поэтов - Валерия Брюсова, Максимилиана Волошина и Николая Гумилёва. В этом же году Цветаева написала свою первую критическую статью «Волшебство в стихах Брюсова». За «Вечерним альбомом» двумя годами позже последовал второй сборник «Волшебный фонарь».

Начало творческой деятельности Цветаевой связано с кругом московских символистов. После знакомства с Брюсовым и поэтом Эллисом (настоящее имя Лев Кобылинский) Цветаева участвует в деятельности кружков и студий при издательстве «Мусагет».

На раннее творчество Цветаевой значительное влияние оказали Николай Некрасов, Валерий Брюсов и Максимилиан Волошин (поэтесса гостила в доме Волошина в Коктебеле в 1911, 1913, 1915 и 1917 годах).

В 1911 году Цветаева познакомилась со своим будущим мужем Сергеем Эфроном; в январе 1912 года - вышла за него замуж. В сентябре того же года у Марины и Сергея родилась дочь Ариадна (Аля).

В 1913 году выходит третий сборник - «Из двух книг».

Летом 1916 года Цветаева приехала в город Александров, где жила её сестра Анастасия Цветаева с гражданским мужем Маврикием Минцем и сыном Андреем. В Александрове Цветаевой был написан цикл стихотворений («К Ахматовой», «Стихи о Москве» и другие), а её пребывание в городе литературоведы позднее назвали «Александровским летом Марины Цветаевой».

Русская поэтесса, прозаик, переводчик, один из крупнейших русских поэтов XX века

Дедом Марины Цветаевой по отцовской линии был священник из Владимирской губернии. Ее отец, Иван Владимирович Цветаев, был искусствоведом, филологом, профессором Московского университета, директором Румянцевского музея и основателем Музея изящных искусств на Волхонке (ныне Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина).

Иван Владимирович рано овдовел, и свою первую жену, Варвару Дмитриевну Иловайскую, от которой у него осталось двое детей - сын Андрей и дочь Валерия - не переставал любить всю оставшуюся жизнь. Это постоянно чувствовали его дочери от второго брака - Марина и Анастасия. Впрочем, он был нежно привязан и к своей второй жене Марии Александровне Мейн. Александра была очень самоотверженной женщиной, которая рассталась с любимым человеком, чтобы выйти замуж за Ивана Цветаева, и заменить осиротевшим детям мать.

Мария Александровна происходила из обрусевшей польско-немецкой семьи и была талантливой пианисткой, учившейся у Рубинштейна. Ее младшая дочь Ася в своих «Воспоминаниях» писала: «Детство наше полно музыкой. У себя на антресолях мы засыпали под мамину игру, доносившуюся снизу, из залы, игру блестящую и полную музыкальной страсти. Всю классику мы, выросши, узнавали как «мамино» - «это мама играла…». Бетховен, Моцарт, Гайдн, Шуман, Шопен, Григ… под звуки мы уходили в сон».

Марина Цветаева в детстве. 1893 год

Посвятив себя семье, Мария Александровна стремилась передать детям все, что почитала сама: поэзию, музыку, старую Германию, «Ундину», презрение к физической боли и культ святой Елены, «с одним против всех, с одним без всех». Самоотверженность и мятежность, осознание возвеличенности и избранничества благодаря матери стали определяющими моментами воспитания, которые сформировали облик Марины Цветаевой. «После такой матери мне осталось только одно: стать поэтом», - написала она в автобиографическом очерке «Мать и музыка» в 1934 году. Благодарным воспоминанием о родителях были посвящены и другие очерки Марины Цветаевой: «Сказка матери» в 1934 году и «Отец и его музей» в 1933 году. Но, несмотря на духовно близкие отношения с матерью, юная Марина Цветаева ощущала себя в родительском доме одиноко и отчужденно. Она намеренно закрывала свой внутренний мир и от сестры Аси, и от сводных брата и сестры - Андрея и Валерии. Даже с Марией Александровной у нее не было полного взаимопонимания. Марина жила в мире прочитанных книг, возвышенных романтических образов.

Анастасия (слева) и Марина Цветаевы. Ялта, 1905

Счастливая пора ее детства, связанная с рождественскими елками, рассказами матери, волшебством книжных открытий и человеческих встреч, проходившая в уютном старом доме в Трехпрудном переулке у Патриарших прудов, была прервана неожиданной болезнью матери. Мария Александровна заболела чахоткой, ее здоровье требовало теплого и мягкого климата, и осенью 1902 года семья Цветаевых уехала за границу. Цветаевы жили в Италии, Швейцарии и Германии, где Марина продолжала получать образование в католических пансионах Лозанны и Фейбуга. Красота швейцарских Альп и сказочность германского Шварцвальда навсегда остались в памяти Цветаевой. В 1905 году семья Цветаевых побывала в Крыму, где Марина пережила увлечение революционной романтикой - ее кумиром в то время стал лейтенант Шмидт. Летом 1906 года Цветаевы уехали в городок Тарусу на Оке, где обычно проводили летние месяцы. Там в июле скончалась, так и не выздоровев, Мария Александровна. Горечь этой утраты никогда так и не изгладилась в душе Марины:

С ранних лет нам близок, кто печален,
Скучен смех и чужд домашний кров…
Наш корабль не добрый миг отчален
И плывет по воле всех ветров!

Все бледней лазурный остров - детство,
Мы одни на палубе стоим.
Видно грусть оставила в наследство
Ты, о мама, девочкам своим!

(«Маме»)

Осенью 1906 года Цветаева по собственному желанию поступила в интернат при московской частной гимназии, предпочитая учебе среди чужих людей жизнь в стенах осиротевшего дома в Трехпрудном. Она много и беспорядочно читала, отличаясь в гимназии не столько усвоением предметов обязательной программы, сколько широтой своих культурных интересов. Она увлеклась чтением произведений Гёте, Гейне и немецких романтиков, историей Наполеона и его сына, герцога Рейхштадского. Ей импонировал герой пьесы Э. Ростана «Орленок», которую Цветаева перевела, но перевод не сохранился. Она была поражена искренностью исповедального «Дневника» своей современницы, рано умершей художницы Марии Башкирцевой. Цветаевой нравились произведения Лескова, Аксакова, Державина, Пушкина и Некрасова. Своими любимыми книгами позже она называла «Нибелунгов», «Илиаду» и «Слово о полку Игореве», любимыми стихами - «К морю» Пушкина, «Свидание» Лермонтова и «Лесной царь» Гёте. Цветаева рано ощутила свою самостоятельность во вкусах и привычках, и всегда отстаивала это свойство своей натуры в дальнейшем. Она была диковата и дерзка, застенчива и конфликтна, за пять лет она поменяла три гимназии. Как писала ее младшая сестра Анастасия, попав в пансион фон-Дервиз, она вскоре была оттуда выгнана за дерзость и плохое влияние на соучениц. Далее Марина училась в гимназии Алферовой и позже - в гимназии М. Г. Брюхоненко. Но и там «она скучала самым отчаянным образом». Анастасию тоже перевели в гимназию М. Г. Брюхоненко и «с первых же дней, в переменах сходясь, вдвоем ходили по рекреационной зале, под высоким лепным потолком». Илья Эренбург, оценивая ее характер, заметил что «Марина Цветаева совмещала в себе старомодную учтивость и бунтарство, пиетет перед гармонией и любовь к душевному косноязычию, предельную гордость и предельную простоту».

В 1909 году шестнадцатилетняя Цветаева самостоятельно совершила поездку в Париж, где в Сорбонне прослушала курс старофранцузской литературы. Летом 1910 года Марина и Ася вместе с отцом уехали в Германию, где жили в местечке Вайсер Хирш, недалеко от Дрездена, в семье пастора, пока Иван Владимирович собирал в музеях Берлина и Дрездена материалы для будущего музея на Волхонке. А осенью того же года Марина Цветаева выпустила на собственные средства сборник стихов «Вечерний альбом».

Писать стихи Цветаева начала еще в шестилетнем возрасте, причем - не только по-русски, но и по-французски и по-немецки. Она также вела дневник и писала рассказы. Появившийся в цветаевской семье поэт Эллис (псевдоним Л. Л. Кобылинского) способствовал знакомству Марины с творчеством московских символистов. Она посещала издательство «Мусагет», слушала «танцующие» лекции Белого, ее влекла и одновременно отталкивала личность и поэзия Валерия Брюсова, она мечтала войти в малознакомый, но притягательный мир его поэзии. Свой первый сборник стихов Марина, не раздумывая, послала Брюсову, Волошину и в издательство «Мусагет» с «просьбой посмотреть». Она сделал это с прямотой, правдивостью и искренностью, свойственной ей в дальнейшем всю жизнь и сформулированной в одном из дневников: «Единственная обязанность на земле человека - правда всего существа». На сборник последовали благосклонные отзывы Брюсова, Гумилева, Волошина и других поэтов. Брюсов отметил дневниковую непосредственность, выделяющую автора из среды приверженцев крайностей эстетизма и отвлеченного фантазирования, и некоторую «пресность» содержания, отзыв Волошина был исполнен благожелательности к «юной и неопытной книге». Он даже счел необходимым посетить юную Цветаеву у нее дома, и после серьезной и содержательной беседы о поэзии началась, несмотря на большую разницу в возрасте, их длительная дружба. До революции Цветаева часто гостила у него в Коктебеле, а позже она вспоминала об этих посещениях пустынного тогда уголка Восточного Крыма как о самых счастливых днях в своей жизни.

В своей первой книге Цветаева описывала страну счастливого детства, прекрасную, хотя и не всегда безоблачную, глазами ребенка. Это отразилось и в названии вымышленного издательства «Оле-Лукойе». Полудетские «впечатления бытия» лишь условно делились на разделы «Детство», «Любовь» и «Только тени». В них наивно, но непосредственно и искренне были отражены основные мотивы ее будущего творчества - жизнь, смерть, любовь и дружба. Однако, уже в этом сборнике были стихи, в которых слышался голос не просто талантливого ребенка, а интересного поэта. Ее лирическая героиня в стихотворении «Молитва» была исполнена лихорадочной любви к жизни, любви, жаждущей абсолюта:

Всего хочу: с душой цыгана
Идти под песни на разбой,
За всех страдать под звук органа
И амазонкой мчаться в бой
…………………………………..
Люблю и крест, и шелк, и краски,
Моя душа мгновений след…

Ты дал мне детство - лучше сказки
И дай мне смерть - в семнадцать лет!

Не окончив гимназии, весной 1911 года Цветаева уехала в Коктебель к Волошину. Здесь она познакомилась с Сергеем Эфроном - круглым сиротой и сыном революционеров-народников.

Марина Цветаева. Коктебель, 1911 год

В Сергее Эфроне Цветаева увидела воплощенный идеал благородства, рыцарства и вместе с тем беззащитность. Любовь к Эфрону была для нее и преклонением, и духовным союзом, и почти материнской заботой. В январе 1912 года она вышла за него замуж и выпустила посвященный ему второй сборник стихов - «Волшебный фонарь».

Стихотворения этого сборника продолжали избранную ей в начале творчества тему детства, перепевали старые мотивы.

Я с вызовом ношу его кольцо
- Да, в Вечности - жена, не на бумаге. -
Его чрезмерно узкое лицо
Подобно шпаге…

Неудивительно, что реакция критиков была более чем сдержана. Акмеисты, участники «Цеха поэтов», С. Городецкий и Н. Гумилёв удостоили книгу Цветаевой несколькими неодобрительными отзывами, а Брюсов выразил явное разочарование. Задетая критическими отзывами, Цветаева заносчиво писала: «Будь я в цехе, они бы не ругались, но в цехе я не буду». Действительно, она никогда не связала себя ни с одной литературной группировкой, не стала приверженкой ни одного литературного направления, будь то символизм, акмеизм или футуризм. В ее понимании поэт всегда должен был быть уединен. «Литературных влияний не знаю, знаю человеческие», - утверждала она. На отзыв же Брюсова Цветаева ответила едким стихотворением:

Я забыла, что сердце в Вас - только ночник,
Не звезда! Я забыла об этом!
Что поэзия Ваша из книг
И из зависти критика. Ранний старик,
Вы опять мне на миг
Показались великим поэтом…

(«В. Я. Брюсову», 1912)

Отмеченная еще Брюсовым установка Цветаевой на дневниковость, стремление к откровенности, желание запечатлеть в стихах каждое свое душевное переживание, была свойственна всему ее творчеству. Это свойство цветаевской поэзии отмечали почти все пишущие о ней. В предисловие к сборнику «Из двух книг» Цветаева уже сама открыто заявила эту особенность своих стихов: «Все это было. Мои стихи - дневник, моя поэзия - поэзия собственных имен».

Сергей Эфрон и Марина Цветаева. Москва, 1911 год

В сентябре 1912 года у Цветаевой родилась дочь Ариадна, Аля, к которой позже были обращены многочисленные стихотворения ее мамы.

Все будет тебе покорно,
И все при тебе - тихи.

Ты будешь как я - бесспорно -
И лучше писать стихи…

(«Але», 1914)

В августе 1913 года скончался отец Марины Цветаевой - Иван Васильевич. Несмотря на утрату, эти годы, ознаменованные семейной устроенностью, множеством встреч, душевным подъемом, стали самыми счастливыми в ее жизни.

Марина Цветаева. 1913 год

Сдержанность, с которой критика встретила ее вторую книгу, заставила Цветаеву задуматься над своей поэтической индивидуальностью. Ее стих становился более упругим, в нем появилась энергия, ясно ощущалось стремление к сжатой, краткой, выразительной манере. Стремясь логически выделить слово, Цветаева использовала шрифт, знак ударения, а также свободное обращение с паузой, что выражалось в многочисленных тире, усиливающих экспрессивность стиха. В неопубликованном сборнике «Юношеские стихотворения», объединявшем стихотворения 1913 - 1914 годов, было заметно особое внимание Цветаевой к деталям, бытовой подробности, приобретающей для нее особое значение. Цветаева реализовывала принцип, заявленный ей в предисловии к сборнику «Из двух книг»: «Закрепляйте каждое мгновение, каждый жест, каждый вздох! Но не только жест - форму руки, его кинувшей»; не только вздох - и вырез губ, с которых он, легкий, слетел. Не презирайте внешнего!..». Эмоциональный напор, способность выразить словом всю полноту чувств, неустанное внутреннее душевное горение, наряду с дневниковостью, становились определяющими чертами ее творчества. Говоря о Цветаевой, Ходасевич отмечал, что она «словно так дорожит каждым впечатлением, каждым душевным движением, что главной ее заботой становится - закрепить наибольшее число их в наиболее строгой последовательности, не расценивая, не отделяя важного от второстепенного, ища не художественной, но, скорее, психологической достоверности. Ее поэзия стремится стать дневником…».

Марина Цветаева, 1914 год

Сжатостью мысли и энергией чувства было отмечено немало стихотворений Цветаевой этого периода: «Идешь, на меня похожий…», «Бабушке», «Какой-нибудь предок мой был - скрипач…» и другие произведения. Она писала пламенные стихи, вдохновленные близкими ей по духу людьми: Сергеем Эфроном и его братом - рано умершим от туберкулеза Петром Эфроном. Она обращалась к своим литературным кумирам Пушкину и Байрону («Байрону», «Встреча с Пушкиным»).

Цикл стихотворений «Подруга» Цветаева посвятила поэтессе Софье Парнок, в которой ее все восхищало - и «неповторимая рука», и «чело Бетховена». Наиболее знаменитым стало овеянное грустью прощания стихотворение «Хочу у зеркала, где муть…»:

Я вижу: мачта корабля,
И вы - на палубе…
Вы - в дыме поезда… Поля
В вечерней жалобе…

Вечерние поля в росе,
Над ними - вороны…

- Благословляю вас на все
Четыре стороны!

В мятущейся и страстной душе Цветаевой постоянно происходила борьба между жизнью и смертью, верой и безверием:

Я вечности не приемлю!
Зачем меня погребли?

Я так не хотела в землю
С любимой своей земли.

В письме к В. В. Розанову Цветаева писала с присущей ей откровенностью и желанием высказаться до конца: «Я совсем не верю в существование Бога и загробной жизни. Отсюда - безнадежность, ужас старости и смерти. Полная неспособность природы - молиться и покоряться. Безумная любовь к жизни, судорожная, лихорадочная жажда жить. Все, что я сказала - правда. Может быть, вы меня из-за этого оттолкнете. Но ведь я не виновата. Если Бог есть - он ведь создал меня такой! И если есть загробная жизнь, я в ней, конечно, буду счастливой».

Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я поэт…
………………………………………..
…Разбросанным в пыли по магазинам
(Где их никто не брал и не берет!),
моим стихам, как драгоценным видам,
настанет свой черед.

(«Моим стихам, написанным так рано…», 1913)

Первая мировая война прошла мимо Цветаевой. Несмотря на то, что ее муж некоторое время курсировал с санитарным поездом, рискуя жизнью, и она очень волновалась за него, Цветаева жила отрешенно, словно в прошлом столетии, поглощенная своим внутренним миром. «Вся моя жизнь - роман с собственной душой», - говорила она.

Марина Цветаева. 1914

Переломной в ее творческой судьбе стала поездка зимой 1916 года в Петроград - Петербург Блока и Ахматовой - с которыми она мечтала встретиться и … не встретилась. После этой поездки Цветаева осознала себя московским поэтом, соревнующимся с петроградскими собратьями по ремеслу. Она стремилась воплотить в слове свою столицу, стоящую на семи холмах, и подарить любимый город своим любимым петербургским поэтам - Блоку, Ахматовой и Мандельштаму. Так возник цикл «Стихи о Москве» и строки, обращенные к Мандельштаму:

Из рук моих - нерукотворный град
Прими, мой странный, мой прекрасный брат

(«Из рук моих - нерукотворный град…»)

И, конечно же, любовью к «златоустой Анне всея Руси», желанием подарить ей «что-то вечнее любви» объясняла Цветаева возникновение цикла «Ахматовой».

И я дарю тебе свой колокольный град,
Ахматова! - и сердце свое в придачу.

(«О муза плача, прекраснейшая из муз!»)

В этом и других стихотворениях цикла, с присущей Цветаевой силой и энергией выражения, звучало ее восторженное и влюбленное отношение к поэтессе, встреча с которой состоялась лишь в 1941 году.

Ты солнце в выси мне застишь,
Все звезды в твоей горсти!
Ах, если бы - двери настежь -
Как ветер к тебе войти!

И залепетать, и всхлипнуть,
И круто потупить взгляд,
И, всхлипывая, затихнуть,
Как в детстве, когда простят.

(«Ты солнце в выси мне застишь»)

Таким же страстным монологом влюбленности предстал перед читателями и цикл «Стихи к Блоку», с которым Цветаева не была лично знакома и мельком, не обменявшись с ним не единым словом, увидела его только однажды - в мае 1920 года. Для нее Блок был символическим образом поэзии. И хотя разговор велся на «ты», было видно, что Блок для нее - не реально существующий поэт, несущий в своей душе сложный, беспокойный мир, а мечта, созданная романтическим воображением:

Имя твое - птица в руке,
Имя твое - льдинка на языке,
Одно - единственное движение губ,
Имя - твое - пять букв.
Мячик, пойманный на лету,
Серебряный бубенец во рту…

(«Имя твое - птица в руке»)

Чрезмерную влюбчивость Цветаевой часто списывали на то, что она жила в мире ирреальном и влюблялась в выдуманных ею людей, но имевших реальные имена и реальные очертания. Марина была близорука и неохотно носила очки - ей нравилось видеть мир нечётким, она своим воображением дорисовывала его. Так она и дорисовывала мужчин, которыми очаровывалась, и в реальности, подойдя к человеку ближе, могла его даже перепутать. Однажды она встретила на улице одного из бывших воздыхателей и не узнала его. Мужчина был возмущён. Цветаева извинялась: «Ой, я же не узнала вас, потому что раньше у вас были усы!». Бывший возлюбленный совсем сник: «У меня никогда не было усов…».

В Ростове-на-Дону вышла в свет книга Лили Фейлер, в которой автор уверял: «Цветаева всегда готова была заниматься любовью с мужчиной или женщиной». В действительности же многие романы Цветаевой так и оставались на бумаге - в письмах, в стихах. Но в 1914 году она встретила поэтессу и переводчицу Софью Парнок. Это знакомство Цветаева потом назвала «первой катастрофой в своей жизни». Их связь продолжалась два года, и всё происходило на глазах у мужа - Сергея Эфрона, который воспитывал их малолетнюю дочь Алю. В конце концов, бурное расставание привело к тому, что Цветаева сделала вывод: «Любить только женщин (женщине) или только мужчин (мужчине), заведомо исключая обычное обратное, - какая жуть! А только женщин (мужчине) или только мужчин (женщине), заведомо исключая необычное родное, - какая скука!». Софья Парнок впоследствии дала свою характеристику бывшей любовнице: «Холод хитрости змеиной и скользкости…». Но после расставания с Парнок Цветаева отнюдь не стала примерной женой. Её романтическую переписку с Бахрахом, Пастернаком, Рильке, Штейгером не цитировал только ленивый. А В. Розанову она, например, писала: «Ах, как я Вас люблю и как дрожу от восторга, думая о нашей первой встрече в жизни - может быть, неловкой, может быть, нелепой, но настоящей».

Марина Цветаева с Алей

В это же время в стихах Цветаевой появились дотоле ей не свойственные фольклорные мотивы, распевность и удаль русской песни, заговора, частушки:

Отмыкала ларец железный,
Вынимала подарок слезный, -
С крупным жемчугом перстенек,
С крупным жемчугом…

(«Отмыкала ларец железный»)

Ни Февральскую, ни Октябрьскую революции Цветаева близко не приняла. Однако с весны 1917 года наступил трудной период в ее жизни. «Из истории не выскочишь», - сказала она позднее. Жизнь на каждом шагу диктовала свои условия. Беззаботные времена, когда можно было заниматься тем, чем хотелось, уходили в прошлое. Цветаева пыталась уйти от ужасов и голода внешней жизни в стихи, и, несмотря на все тяготы, в период с 1917-го по 1920-й годы стал исключительно плодотворным в ее жизни. За это время она написала более трехсот стихотворений, шесть романтических пьес и поэму-сказку «Царь-Девица».

В 1917 году Цветаева сблизилась с кружком артистической молодежи из Второй и Третьей студий руководимого Вахтанговым Художественного театра. Она начала писать пьесы, напоминающие некогда любимого ей Ростана и лирические драмы Блока. Сюжеты она черпала из галантного восемнадцатого века. Ее пьесы были наполнены романтическими страстями, драматизмом любви и всегда заканчивались разлукой. Лучшими из них были «Приключение», «Фортуна» и «Феникс». Они были написаны простыми, изящными и остроумными стихами.

В апреле 1917 года Цветаева родила вторую дочь. Сначала она хотела назвать ее Анной в честь Ахматовой, но потом передумала и назвала Ириной: «Ведь судьбы не повторяются». По свидетельству родных и близких, Марина практически не уделяла ей времени. «Я заглядываю в первую (три шага от входа) комнату: там кроватка, в которой в полном одиночестве раскачивается младшая дочь Марины - двухлетняя Ирочка», - вспоминала М. И. Гринёва-Кузнецова. «Всю ночь болтали, Марина читала стихи… Когда немного рассвело, я увидела кресло, всё замотанное тряпками, и из тряпок болталась голова - туда-сюда. Это была младшая дочь Ирина, о существовании которой я до сих пор не знала», - дополняла рассказ В. К. Звягинцева.

Аля и Ирина. 1919 год

Жить в Москве становилось все труднее, и в сентябре Цветаева уехала в Крым к Волошину. В разгар октябрьских событий она вернулась в Москву и вместе с Сергеем Эфроном вновь отправилась в Коктебель, оставив в Москве детей. Когда же через некоторое время она приехала за ними, вернуться в Крым оказывается невозможно. Началась ее долгая разлука с мужем, вступившем в ряды армии Корнилова. Цветаева стоически переносила разлуку и становившиеся все более тяжелыми бытовые условия. Она ездила осенью 1918 года под Тамбов за продуктами, пыталась работать в Наркомнаце, откуда через полгода, будучи не в силах постигнуть то, что от нее требовали, ушла, поклявшись никогда больше не служить. В самое тяжелое время, осенью 1919 года, чтобы прокормить дочерей, она отдала их в Кунцевский детский приют. Вскоре тяжело заболевшую Алю пришлось забрать домой, а в феврале 1920 года умерла от голода маленькая Ирина.

Две руки, легко опущенные
На младенческую голову!
Были - по одной на каждую -
Две головки мне дарованы.

Но обеими - зажатыми -
Яростными - как могла! -
Старшую у тьмы выхватывая -
Младшей не уберегла.

(«две руки, легко опущенные», 1920)

В своем творчестве Марина Цветаева всегда оставалась вне политики. Она, как и Волошин, была «над схваткой», осуждала братоубийственную войну. Однако после поражения Добровольческой армии исторические и личные потрясения, слившись воедино (уверенность в гибели дела, которому служил Сергей Эфрон, а также уверенность в смерти его самого), вызвали в творчестве Цветаевой ноту высокого трагического звучания: «Добровольчество - это добрая воля к смерти». В сборнике «Лебединый стан» со стихами о героическом и обреченном пути Добровольческой армии меньше всего было политики. В ее стихах звучала тоска по идеальному и благородному воину, они были заполнены отвлеченной патетикой и мифотворчеством. «Прав, раз обижен», - станет девизом Цветаевой, романтическая защита побежденных, а не политика двигала ее пером:

Белая гвардия, путь твой высок:
Черному делу - грудь и висок.

Божье да белое твое дело:
Белое тело твое - в песок

(«Белая гвардия, путь твой высок», 1918)

«России меня научила Революция» - так объясняла Цветаева появление в своем творчестве неподдельных народных интонаций. Народная, или, как говорила Цветаева, «русская» тематика, проявившаяся в ее творчестве еще в 1916 году, с каждым годом все больше избавлялась от литературности, становилась более естественной и искренней. Интерес Цветаевой к русским поэтическим истокам проявился в цикле о Стеньке Разине, стихах «Простите меня, мои горы!..», «Полюбил богатый - бедную», «А плакала я уже бабьей…» и других произведениях. Она обращалась к большим жанрам, и эпическая поэма «Царь-Девица», написанная осенью 1920 года, открыла ряд русских эпических произведений Цветаевой. Вслед за ней последовала поэма «Егорушка» о чудесных деяниях устроителя земли русской Егории Храбром, целиком сочиненных самой Цветаевой, затем небольшая поэма «Переулочки», написанная в 1922 году. Весной 1922 года Цветаева начала работать над своей самой значительной из «русских» поэм «Молодец», законченной ею уже в эмиграции, в Чехии. Древняя Русь предстала в стихах и поэмах Цветаевой как стихия буйства, своеволия и безудержного разгула души. Ее Русь пела, причитала, плясала, богомольствовала и кощунствовала во всю ширь русской натуры.

Стихи 1916 - 1920 годов были объединены Цветаевой в книге «Версты» в 1921 году. По воле случая первая часть книги «Версты. Стихи. Выпуск 1» была опубликована годом позже - в 1922 году. Как и в ранних сборниках, все внимание Цветаевой было обращено к быстро меняющимся предметам своего душевного состояния, к себе как к воплощению всей полноты земного бытия:

Кто создан из камня, кто создан из глины, -
А я серебрюсь и сверкаю!
Мне дело - измена, мне имя - Марина,
Я - бренная пена морская.

И еще...

Дробясь о гранитные ваши колена,
Я с каждой волной - воскресаю!
Да здравствует пена - веселая пена -
Высокая пена морская!

(«Кто создан из камня, кто создан из глины», 1920)

В этот период в творчестве Цветаевой появились стихи о высоком предназначении поэта. Она считала, что вдохновение - единственный повелитель поэта, и лишь сгорая в огне, принося ему в жертву все, он способен жить на земле. Только вдохновение было способно вырвать человека из рутины быта, унести его в иной мир - лазурное «небо поэта».

В черном небе - слова начертаны,
И ослепли глаза прекрасные…
И не страшно нам ложе смертное,
И не сладко нам ложе страстное.

В поте - пишущей, в поте - пашущий!
Нам знакомо иное рвение:
Легкий огнь, над кудрями пляшущий -
Дуновение - вдохновения.

Большой пласт в ее лирике этого времени составляли любовные стихи, бесконечная исповедь сердца: «Я - странница твоему перу…», «Писала на аспидной доске…», «Суда поспешно не чини…», цикл со знаменитыми «Пригвождена к позорному столбу…». Во многих стихах Цветаевой прорывалась ее тайная надежда, надежда на встречу с самым дорогим ей человеком, ради которого она жили все эти годы. Среди них был цикл «Спутник», со скромным посвящением «С.Э.». Почти четыре года Цветаева не имела известий о своем муже. Наконец, в июле 1921 года она получила от него письмо из-за границы, где он находился после разгрома белой армии. Его по просьбе Цветаевой разыскал Эренбург, уехавший за границу. Цветаева мгновенно приняла решение ехать к мужу, учившемуся в Пражском университете, где правительство Масарика выплачивало некоторым русским эмигрантам стипендию за счет золотого запаса, вывезенного в гражданскую войну из России.

В мае 1922 года Цветаева добилась разрешения на выезд за границу. Некоторое время она жила в Берлине, где ей помог устроиться в русском пансионе Илья Эренбург. В Берлине, недолговечном центре русской эмиграции, куда благодаря дружественным отношениям между Германией и Россией часто приезжали и советские писатели, Цветаева встретилась с Есениным, которого немного знала раньше, и подружилась с Андреем Белым, сумев его поддержать в трудный для него час. Здесь завязалось ее эпистолярное знакомство с Борисом Пастернаком, под сильным впечатлением от его книги «Сестра моя жизнь».

Два с половиной месяца, проведенные в Берлине, оказались для нее очень напряженными и человечески, и творчески. Цветаева успела написать более двадцати стихотворений, во многом не похожих на прежние. Ей были созданы цикл «Земные предметы», стихотворения «Берлину», «Есть час на те слова…» и другие произведения. Ее лирика становилась более усложненной, она уходила в тайные зашифрованные интимные переживания. Тема вроде бы оставалась прежней: любовь земная и романтическая, любовь вечная, - но выражение было иное.

Помни закон:
Здесь не владей!
Чтобы потом - в Граде Друзей:
В этом пустом,
В этом крутом
Небе мужском -
Сплошь золотом -
В мире где реки вспять,
На берегу реки,
В мнимую руку взять
Мнимость другой руки.

В августе 1922 года Цветаева уехала в Прагу к Эфрону. В поисках дешевого жилья они кочевали по пригородам: Макропосы, Иловищи, Вшеноры - деревни с первобытными условиями жизни. Всей душой Цветаева полюбила Прагу, город, вселявший в нее вдохновение, в отличие от не понравившегося ей Берлина. Трудная, полунищенская жизнь в чешских деревнях компенсировалась близостью к природе - вечной и неизменно возвышающейся над «земными низостями дней», пешими прогулками по горам и лесам, а также дружбой с чешской писательницей и переводчицей А. А. Тесковой. Их переписка после отъезда Цветаевой во Францию составила в дальнейшем отдельную книгу, вышедшую в Праге в 1969 году.

Марина Цветаева с дочерью Ариадной. Прага, 1924

Самой заветной цветаевской темой стала любовь - понятие для нее бездонное, вбирающее в себя бесконечные оттенки переживаний. Любовь для Цветаевой была многолика - можно влюбиться в собаку, ребенка, дерево, собственную мечту или литературного героя. Любое чувство, кроме ненависти и безразличия составляло для Цветаевой любовь. В Чехии Цветаева дописала поэму «Молодец» о могучей, всепобеждающей силе любви. Свою идею о том, что любовь - это всегда лавина страстей, обрушивающаяся на человека, которая неизбежно оканчивается разлукой, она воплотила в «Поэме горы» и «Поэме конца», вдохновленных бурным романом с К. Б. Раздевичем. Ему же были посвящены цикл «Овраг», стихотворения «Люблю, но мука еще жива…», «Древняя тщета течет по жилам…» и другие произведения.

В лирике Цветаевой того времени отразились и другие волновавшие ее чувства - разноречивые, но всегда сильные. Страстные, щемящие стихи выражали ее тоску по родине в стихах «Рассвет на рельсах» и «Эмигрант». Письма к Пастернаку сливались с лирическими обращениями к нему в стихах «Провода» и «Двое». Описание пражских окраин в произведении «Заводские» и отголоски переездов с квартиру на квартиру соединялись в тоску от неизбывной нищеты. Она продолжала размышлять над особой судьбой поэта в цикле «Поэт», над его величием и беззащитностью, могуществом и ничтожеством в мире «где насморком назван - плач»:

Что же мне делать, певцу и первенцу,
В мире где наичернейший - сер!
Где вдохновенье хранят, как в термосе!
С этой безмерностью
В мире мер?!

(!Что же мне делать, слепцу и пасынку…», 1923)

1 февраля 1925 года у Цветаевой родился сын, названный Георгием. Она давно мечтала о мальчике, и ласково называла Мур.

Марина Цветаева с сыном Георгием

Через месяц она начала писать последнее в Чехословакии произведение - поэму «Крысолов», названную «лирической сатирой». В основу поэмы легла средневековая легенда о флейтисте из Гаммельна, который избавил город от нашествия крыс, заманив их своей музыкой в реку, а когда не получил обещанной платы - с помощью той же флейты выманил из города всех малолетних детей и увел их на гору, где их поглотила разверзшаяся под ними бездна. На этот внешний фон Цветаева накладывала острейшую сатиру, обличающую всякие проявления бездуховности. Крысолов-флейтист - олицетворял поэзию, крысы (отъевшиеся мещане) и жители города (жадные бюргеры) - разлагающий душу быт. Поэзия мстила не сдержавшему свое слово быту, музыкант уводил под свою чарующую музыку детей и топил их в озере, даруя им вечное блаженство.

Осенью 1925 года Цветаева, устав от убогих деревенских условий и перспективы растить сына «в подвале», перебралась с детьми в Париж. Ее муж должен был через несколько месяцев окончить учебу и присоединиться к ним. В Париже и его пригородах Цветаевой суждено было прожить почти четырнадцать лет. Жизнь во Франции не стала легче. Эмигрантское окружение не приняло Цветаеву, да и сама она часто шла на открытый конфликт с литературным зарубежьем. С. Н. Андроникова-Гальперн вспоминала, что «эмигрантские круги ненавидели ее за независимость, неотрицательное отношение к революции и любовь к России. То, что она не отказывалась ни от революции, ни от России, бесило их». Цветаева ощущала себя ненужной и чужой, и в письмах к Тесковой, забыв о былых невзгодах, с нежностью вспоминала Прагу.

Весной 1926 года через Пастернака состоялось заочное знакомство Цветаевой с Райнером Мария Рильке, перед которым она издавна преклонялась. Так зародился эпистолярный «роман троих» - «Письма лета 1926 года». Испытывая творческий подъем, Цветаева написала посвященную Пастернаку поэму «С моря», ему же и Рильке она посвятила «Попытку комнаты». Тогда же она создала поэму «Лестница», в которой нашла выражение ее ненависть к «сытости сытых» и «голоду голодных». Марина написала целый рассказ о мнимых встречах с Борисом Пастернаком. Как будто на крохотной станции, залитой дождём, они виделись каждый день. Цветаева рисовала словами воображаемое свидание: «Я приходила рано, в сумерки, до фонарей. Ходила взад и вперёд по тёмной платформе - далеко! И было одно место - фонарный столб - без света, сюда я вызывала Вас - «Пастернак!». И долгие беседы бок о бок - бродячие». Она присылала такие письма Пастернаку, что жена поэта, однажды найдя у мужа конверт с признаниями Цветаевой, запретила ему с ней общаться. И ещё долго корила его и не верила, что дама, с которой он даже не виделся, могла писать такие откровенные признания.

Сергей Эфрон от отчаяния написал Максимилиану Волошину: «М. - человек страстей... Отдаваться с головой своему урагану для неё стало необходимостью, воздухом её жизни... Громадная печь, для разогревания которой необходимы дрова, дрова и дрова. Ненужная зола выбрасывается, а качество дров не столь важно. Тяга пока хорошая - всё обращается в пламя… Нужно было каким-либо образом покончить с совместной нелепой жизнью, напитанной ложью, неумелой конспирацией и пр. и пр. ядами… О моём решении разъехаться я и сообщил М. Две недели она была в безумии. Рвалась от одного к другому. (На это время она переехала к знакомым.) Не спала ночей, похудела, впервые я видел её в таком отчаянии. И, наконец, объявила мне, что уйти от меня не может, ибо сознание, что я где-то нахожусь в одиночестве, не даст ей ни минуты не только счастья, но просто покоя». Сергей простил, но охладел, Цветаева всё поняла:

Ты, меня любивший дольше
Времени. - Десницы взмах! -
Ты меня не любишь больше:
Истина в пяти словах…

Смерть в конце 1926 года так и не увиденного Рильке глубоко потрясла Цветаеву. Она создала стихотворение-реквием, плач по родному поэту «Новогоднее», затем «Поэму Воздуха», в которой размышляла о смерти и вечности. А в лирике Цветаева все чаще выступала обличительницей духовного оскудения буржуазной культуры, пошлости окружающей ее обывательской среды.

Кто - чтец? Старик? Атлет?
Солдат? - Ни черт, ни лиц,
Ни лет. Скелет - раз нет
Лица: газетный лист!
…………………………………
Что для таких господ -
Закат или рассвет?
Глотатели пустот,
Читатели газет!

(«Читатели газет»)

Менялся поэтический язык Цветаевой, обретшей некое высокое косноязычие. Все в стихе подчинялось пульсирующему вспыхивающему и внезапно обрывающемуся ритму. Смелое, порывистое дробление фразы на отдельные смысловые куски, ради почти телеграфной сжатости, при которой остается только самые необходимые акценты мысли, - становилось характерной приметой ее стиля. Она сознательно разрушала музыкальность традиционной стихотворной формы: «Я не верю стихами, которые льются. Рвутся - да!».

Некоторый успех, который сопутствовал Цветаевой в эмигрантском литературном мире в первые два парижских года, постепенно сошли на нет. Интерес к её поэзии падал, хотя печатались её поэмы «Крысолов» и «Лестница», а в 1928 году вышел сборник стихов «После России (Лирика 1922-1925 гг.)». Стихотворные произведения становилось все труднее устроить в печати. Заработки мужа были небольшими и случайными, он метался от одного занятия к другому: снимался статистом в кино, пробовал себя в журналистской деятельности. «Никто не может вообразить бедности, в которой мы живём. Мой единственный доход - от того, что я пишу. Мой муж болен и не может работать. Моя дочь зарабатывает гроши, вышивая шляпки. У меня есть сын, ему восемь лет. Мы вчетвером живём на эти деньги. Другими словами, мы медленно умираем от голода», - плакакла в своих воспоминаниях Цветаева. К концу 1920-х годов Сергей Эфрон всё больше принимал то, что происходило в Советской России, и начинал мечтать о возвращении домой. В начале 1930-х годов его завербовала советская разведка, и он стал одним из активнейших деятелей «Союза возвращения на Родину».

Подходила к концу чешская стипендия. «Эмиграция делает меня прозаиком», - признавалась Цветаева. Проза писалась быстрее и её охотнее издавали, поэтому волею судеб в 1930-е годы главное место в творчестве Цветаевой занимали прозаические произведения. Как и многие русские писатели в эмиграции, она обратила свой взгляд в прошлое, к канувшему в небытие миру, пытаясь воскресить ту идеальную с высоты прожитых лет атмосферу, в которой она выросла, которая ее сформировала как человека и поэта. Так возникли очерки «Жених», «Дом у старого Пимена», уже упоминавшееся «Мать и музыка», «Отец и его музей» и другие произведения. Уход из жизни ее современников, людей, которых она любила и почитала, послужил поводом для создания мемуаров-реквиемов: «Живое о живом» (Волошин), «Пленный дух» (Андрей Белый), «Нездешний вечер» (Михаил Кузьмин), «Повесть о Сонечке» (С.Я.Голлидей). Писала Цветаева и статьи, посвященные проблемам творчества - «Поэт и время», «Искусство при свете совести», «Поэты с историей и поэты без истории» и другие материалы. Особое место занимала цветаевская «пушкиниана», - очерки «Мой Пушкин» в 1936 году, «Пушкин и Пугачев»» в 1937 году, стихотворный цикл «Стихи к Пушкину» в 1931 году. Перед гением этого поэта она преклонялась с младенческих лет, и работы о нем носили автобиографический характер.

Но проза не могла вытеснить поэзию. Писать стихи было для Цветаевой внутренней необходимостью. Ни один сборник стихов не обходился без своеобразной оды ее верному другу - письменному столу (цикл «Стол»). Часто в ее стихах проскальзывали ностальгические интонации по утраченному дому. Но признавая за Советской Россией будущее, для себя она в возвращении на родину смысла не видела. «Здесь я не нужна, Там я невозможна», - написала она в письме к Тесковой. Лишь следующее поколение, поколение детей, считала Цветаева, сможет вернуться домой. Детям принадлежит будущее и они должны сами сделать свой выбор, не оглядываясь на отцов, ведь «наша совесть - не ваша совесть!» и «наша ссора - не ваша ссора», а потому «Дети! Сами творите брань Дней своих». В «Стихах к сыну» Цветаева напутствовала своего семилетнего Мура:

Нас родина не позовет!
Езжай, мой сын, домой - вперед -
В свой край, в свой век, в свой час, - от нас -
В Россию - вас, в Россию - масс,
В наш-час - страну! в сей-час - страну!
В на-Марс - страну! в без-нас - страну!

Весной 1937 года, исполненная надежд на будущее, уехала в Москву дочь Цветаевой, Ариадна, еще в шестнадцать лет принявшая советское гражданство. А осенью Сергей Эфрон, продолжавший свою деятельность в «Союзе возвращения на Родину» и сотрудничество с советской разведкой, оказался замешанным в не очень чистоплотной истории, получившую широкую огласку. В сентябре 1937 года швейцарская полиция обнаружила труп советского разведчика Игнатия Рейсса. Выяснилось, что Рейсс отправил письмо Сталину и назвал его террористом. Спустя несколько недель «надёжный источник» рассказал прессе, что организовал убийство Рейсса агент НКВД… Сергей Эфрон, которому пришлось в спешке покинуть Париж и тайно переправляться в СССР. Отъезд Цветаевой был предрешен.

Она находится в тяжелом душевном состоянии, и более полугода ничего не писала, готовила к отправке свой архив. Из творческого молчания ее вывели сентябрьские события 1938 года. Нападение Германии на Чехословакию вызвало ее бурное негодование, вылившееся в цикле «стихи к Чехии».

О мания! О мумия
Величия!
Сгоришь,
Германия!
Безумие,
Безумие
Творишь!

(«Германии»)

12 июня 1939 года Цветаева с сыном уехала в Москву. Радость от соединения семьи длилась недолго. В августе 1939 года арестовали и отправили в лагерь ее дочь, а в октябре - мужа Цветаевой. Цветаева скиталась с часто болеющим Муром по чужим углам, стояла в очередях с передачами Але и Сергею Яковлевичу. Чтобы прокормиться, она занималась переводами, с головой уходя в работу. «Я перевожу по слуху - и по духу (вещи). Это больше, чем смысл», - такой подход подразумевал поистине подвижнический труд. На свои стихи у Цветаевой времени не хватало. Среди переводческих тетрадей затерялось лишь несколько прекрасных стихотворений, отражавших ее душевное состояние:

Пора снимать янтарь,
Пора менять словарь,

Пора гасить фонарь
Наддверный…

(Февраль 1941)

Ее пытались поддержать Пастернак и Тарасенков, осенью 1940 года была предпринята попытка издать небольшой сборник ее стихов. Марина Ивановна тщательно составляла его, но из-за отрицательной рецензии К. Зелинского, объявившего стихи «формалистическими», хотя при личных встречах с Цветаевой он хвалил их, сборник не был издан.

В апреле 1941 года Цветаеву приняли в профком литераторов при Гослитиздате, но силы ее были на исходе. Она говорила: «Я свое написала, могла бы еще, но свободно могу не…».

Война прервала ее работу над переводом Гарсиа Лорки, а журналам стало не до стихов. Восьмого августа, не выдержав бомбежек, Цветаева вместе с несколькими писателями эвакуировалась в городок Елабугу на Каме. По свидетельству её друзей, вещи в дорогу собирал Пастернак. Он подарил Цветаевой верёвку, сказав: «В дороге пригодится, такая прочная, хоть вешайся». Верёвка действительно пригодилась... Работы, даже самой черной, для нее не было. Она пыталась найти что-нибудь в Чистополе, где находилось большинство московских литераторов. 28 августа, обнадеженная, она вернулась в Елабугу, а 31 августа, пока в доме не было сына и хозяев, она повесилась, оставив три записки: товарищам, поэту Асееву и его семье с просьбами позаботится о сыне, и Муру: «Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але - если увидишь - что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик».

Борис Пастернак сказал о ее кончине: «Марина Цветаева всю жизнь заслонялась от повседневности работой, и когда ей показалось, что это непозволительная роскошь и ради сына она должна временно пожертвовать увлекательную страстью и взглянуть кругом трезво, она увидела хаос, не пропущенный сквозь творчество, неподвижный, непривычный, косный, и в испуге отшатнулась, и, не зная, куда деться от ужаса, впопыхах спряталась в смерть, сунула голову в петлю, как под подушку».

Однажды, будучи в эмиграции, она написала:

И к имени моему
Марина - прибавьте: мученица…

Самоубийц принято хоронить за церковной оградой, об отпевании не могло быть и речи. Но ради Цветаевой, ради просьб её верующих почитателей, в том числе и Дьякона Андрея Кураева, в 1991 году было сделано исключение. Патриарх Алексий II дал благословение, и через 50 лет после её смерти Цветаеву отпели в московском храме Вознесения Господня у Никитских ворот.

Точное месторасположение могилы Марины Цветаевой в Елабуге на Петропавловском кладбище неизвестно. Но в той стороне кладбища, где находится ее затерявшаяся могила, на месте, где в 1960 году сестра поэтессы Анастасия Цветаева поставила крест, в 1970 году было установлено гранитное надгробие.

Текст подготовила Татьяна Халина